Имя? Фамилия? спросил он крайнего слева и самого высокого.
Готфрид фон Бартлитц, ответил седоволосый человек с усталым взглядом глубоко посаженных глаз и с прочертившимися от носа до узких, бескровных губ глубокими складками. Его слишком просторный, не по росту, заношенный мундир промок до нитки, по лицу струилась влага.
Ага, ответил Крюль. Уж не генерал ли?
Рядовой, ответил высокий.
А может, и я тоже рядовой? вкрадчиво осведомился Крюль.
Никак нет, вы оберфельдфебель.
Верно. Оберфельдфебель и к тому же ваша мама родная. Только что ею стал. А что есть вы? Как вас называть?
Последнюю фразу Крюль уже почти выкрикнул, разинув рот и прижав руки по швам. Выкрик оберфельдфебеля прорезал сгустившийся от влаги воздух, негромким эхом отдавшись от длинных барачных стен по ту сторону обширного, политого дождем двора.
Рядовой Готфрид фон Бартлитц, герр оберфельдфебель, невозмутимо ответил высокий.
Ложись! приказал Крюль, снова перейдя чуть ли не на шепот, будто смачно сплюнув в физиономию стоявшего перед ним солдата, словно выстрелив в него, и когда рослый человек лег на землю, оберфельдфебель молча обошел его и ногой прижал его каблуки поглубже в лужу, потом секунду или две оглядев лежавшего, неторопливо направился к остальным троим.
А вы? спросил он второго слева.
Рядовой Эрнст Дойчман, герр оберфельдфебель.
Специальность?
Дойчман медлил с ответом.
Врач, герр оберфельдфебель.
Доктор, значит, верно?
Так точно, герр оберфельдфебель!
Оберфельдфебель Крюль уставился на худощавого мужчину, высоколобого, с изжелтабледным лицом и беспокойным, затравленным взглядом, потом поднялся на каблуках, сплюнул и, наконец, произнес:
Футы нуты! И чего только не услышишь на старости лет! Доктор по специальности!
Покачав головой, Крюль снова чтото прорычал; он всегда рычал перед тем, как скомандовать «Ложись!».
Доктор там или кто теперь вы рядовой. По профессии и по призванию! Ложись!
И рядовой Эрнст Дойчман, доктор медицины, биохимик, приватдоцент Берлинского университета, видный ученый, автор многих серьезных опубликованных трудов, вывернув пятки внутрь, лег ничком на землю.
Рядовой доктор! услышал он голос
оберфельдфебеля. И тут же:
Рядовой Эрих Видек, герр оберфельдфебель!
Потом оберфельдфебель чтото неразборчиво пробормотал, потом снова взревел, Дойчман так и не понял что преодолевая дурноту, он лежал, уткнувшись лицом в сложенные вместе руки, ледяные капли дождя покалывали затылок, мягко падали на спину, его бросало то в жар, то в холод, прямо перед глазами лежал кругленький, блестящий от дождя камешек, по которому обреченно взбирался тоже промокший, неизвестно откуда взявшийся муравей, вот он замер на мгновение, потом повернул назад, и Дойчман подумал: нет, должно пройти какоето время, пока я буду здоров. И тут он услышал, как рядом улегся ничком третий по счету из их группы прибывших. Теперь оберфельдфебель стоял перед последним, четвертым.
Тот был среднего роста, широкий в плечах, ничуть не уже, чем сам оберфельдфебель. Но если Крюль выглядел так за счет жира, то четвертый из новичков изза мышц, внушительно перекатывавшихся под плотно сидевшей, латанойперелатаной, промокшей гимнастеркой. Казалось, мышцы четвертого по счету подопечного Крюля жили своей, особой жизнью, отдельно от их обладателя. Грудная клетка могуче вздымалась над впадиной живота, покоившегося на кривоватых, мощных ногах. Лицо новичка будто было слеплено из глины, да и то коекак как был ком, так и остался: низкий лоб, увенчанный черными, коротко стриженными волосами, приплюснутый нос и подбородок убийцы. Новичок ухмылялся, его косоватые темные глаза, тускло глядевшие в никуда, ничего не выражали, ни дать ни взять пара стеклянных шариков.
Черт подери, ну и физиомордия у тебя! констатировал Крюль.
Выиграл конкурс красоты, второе место после вас, не моргнув глазом ответил вновь прибывший. А вообщето меня зовут Карл Шванеке, у меня мерзко потеют ноги, а вы оберфельдфебель. А раз вы оберфельдфебель, тогда я, пожалуй, улягусь.
И уже собрался по примеру остальных лечь на землю, но замер ошарашенный таким поведением Крюль завопил на него, мол, стоять смирно. И Карл Шванеке встал по стойке «смирно», продолжая ухмыляясь глядеть в лицо внезапно онемевшему Крюлю.
Одному богу известно, какие мысли одолевали в тот момент оберфельдфебеля Крюля. Скорее всего, никакие, ибо разум его был парализован. За всю свою военную жизнь он ни с чем подобным не сталкивался. Нет, бывало, конечно, разное, дурачки там, из этих, из интеллигентиковочкариков, порой попадались и уголовники. Но никто из них, никто и никогда не осмеливался заявить такое ему ему, оберфельдфебелю Крюлю, что, дескать, «ноги мерзко потеют». И оберфельдфебель впервые в жизни не знал, как ему поступить. И, взъярившись от этого, простонапросто разразился площадной бранью. Видимо, не нашел ничего лучшего мол, ничего, пусть послушают, может, хоть так ума наберутся. Существует некий набор ругательств, овладеть которым обязан любой уважающий себя служакафельдфебель, Крюль же, будучи человеком внимательным и памятливым, освоил его с блеском. А если прибавить к этому и свойственную ему некую творческую жилку, и мощные голосовые данные, то все без исключения новички трепетали перед ним. Именно перечисленные достоинства, вкупе с усердием и несгибаемой волей и целеустремленностью, и превратили его в своего рода знаменитость, что обеспечило ему в конечном итоге местечко в штрафбате: ну скажите на милость, кому, если не этому человеку, можно доверить этих отщепенцев, врагов нации? Уж ктокто, а он им покажет, где раки зимуют. Спору нет, Крюль, как никто другой, мог. Испокон веку мог. Вплоть до сегодняшнего дня, когда разум, с которым у него и без того отношения были, надо сказать, прохладные, вовсе отказал ему в поддержке, так и не присоветовав, как в этом случае поступить. Дело в том, что до последнего времени, до начала «тотальной войны», типов вроде этого Шванеке в военную форму предпочитали не одевать. Их либо совали в тюряги, либо без долгих разбирательств просто приканчивали. И вот он, многоопытный оберфельдфебель Крюль не знал, как ему поступить с этим ублюдком. Оттого и клял всех и вся на чем счет стоит, побагровев от злости и брызгая слюной. Его рев был слышен во всех уголках территории замершего в почтительном молчании лагеря. Все уподобились полутрупам, окаменели, будто изваяния. Один только Карл Шванеке, не утратив признаков жизни, стоял как ни в чем не бывало и бесстыже скалился во весь рот, а когда Крюль умолкал на секунду или две, чтобы пополнить запасы воздуха в легких, воцарялась мертвая, почти осязаемая тишина, нарушаемая лишь шумом дождя да доносившейся издали разухабистой строевой песней гдето за лагерем маршировали солдаты.