Хорош мастер, похвалила
как-то его хозяйка хаты, в которой остановился замполит. Видать, из мужиков, не городской? поинтересовалась она.
Да как сказать. Лет до двадцати батраковал в станице, ну, а потом на царскую войну, затем на гражданскую, да так вот до этих дней, подавая старухе ладно сделанный табурет, сказал Кандыба и, отирая с лица пот, попросил: А теперь, мать, ставь самовар!
Сейчас, сейчас, родной, сейчас, касатик, засуетилась хозяйка. Небось жинка да детки ждут на своей сторонке?
Подполковник усмехнулся, помолчал и медленно сказал:
Нема у меня никого. Один на свете Кандыба. Был конь, да и того немцы убили, а мне вот ногу оторвали.
Как оторвали? опешила старуха, переставая раздувать самовар.
А так! Ахнули из миномета и все.
Да-к разве ты не только ранетый в ногу? Неужли ноги насовсем нету? спросила старуха.
Выше колена отрезана, а это я протез ношу.
Грехи-то какие, батюшка! всплеснула руками женщина. Насовсем! повторила она.
Хорошо сделано, чистой работы машинка, похлопав себя по колену и нажимая пальцем на протез, сказал замполит. В колене что-то слегка щелкнуло, и нога подполковника как бы переломилась. Видала, как? Ничего, мать, это пустяки. За эту ногу я, по самой малости считать, фрицев голов двадцать на тот свет убухал. Ведь я пулеметчик. Еще и в старой армии и у товарища может, слыхала? Буденного
Слыхала! кивнула головой хозяйка.
тоже пулеметчиком состоял.
Голубчик ты мой! только сказала в ответ старуха.
С той поры внимание и заботы ее о своем постояльце учетверились. Просыпаясь по утрам, замполит находил на столе крынку теплого густого молока, яблоко или кружку ежевики, заботливо собранной хозяйкой.
Да не надо этого, мать. У нас и так всего хватает, отодвигая от себя горячую лепешку или вареные яйца, говорил замполит.
Не обижай ты меня, сынок, старую. Этим я не обеднею, а себе радость доставлю. Я знаю, что у вас всего много, а все-таки съешь нашего, крестьянского, не обижай старую. Может, и моего Ванюшку тоже какая-нибудь мать вот этак пригреет.
Иногда, в редкие минуты отдыха, замполит, лежа на кровати, тренькал на балалайке, напевал всегда одну и ту же старую казачью песню:
Ночью подолгу молилась перед темными, закоптевшими иконами о двух «воинах Иванах».
Спаси и сохрани их, батюшка Микола милостивый, беззвучно шептала старуха, покорно и выжидательно глядя на едва поблескивавшие в углу иконы.
Помолившись, она заботливо ставила перед пустой кроватью замполита молоко, клала какую-нибудь лепешку и, охая, уходила в соседнюю комнату и ложилась спать.
Однажды хирург, зайдя днем на минутку по какому-то делу к Кандыбе, застал его за странным занятием. Замполит сидел на полу, расположившись на домотканом крестьянском коврике, и, ловко орудуя ножом, топориком и ручной пилой-ножовкой, вырезывал из кусков дерева зайца, медведя и волка. Рядом с ним, затаив дыхание, сидели трое малых ребят, восторженно глядевших на еще не законченные фигуры зверей. Коробочки с красками и кистями стояли возле Кандыбы. Замполит смущенно отодвинул от себя обрезки дерева, поднялся и сказал:
Вот соседским детям мастерю игрушки. У них ведь ничего не осталось. Все фрицы позабрали. А вы, ребятки, не трогайте, пока не кончу работу, обратился он к ребятишкам.
Когда хирург уходил к себе, он через открытое оконце слышал, как ласково гудел голос замполита и дружно смеялись малыши.
«А ведь он, кажется, хороший, сердечный человек!» подумал хирург, и сердце его защемило. Ему припомнилась далекая Фируза, жена, Валя и Оля, от которых он уже третьи сутки не получал письма. «Хороший человек! Кто любит малышей и умеет дружить с ними, несомненно
хороший человек!» решил Степанов.
Дома его ждали письма, только что пришедшие из Фирузы. Хирург долго читал и перечитывал дорогие ему строки и целый вечер мурлыкал свою излюбленную песенку:
«Направляем к вам двенадцать тяжелых, нетранспортабельных больных, которых, ввиду их почти безнадежного положения, следует теперь же оперировать»
Доктор Вишневецкая, попрошу вас позвать доктора Смирнова и вместе с ним пройти в комнату замполита. Нам нужно кое о чем поговорить.
В комнате Кандыбы началось совещание. Все врачи хирургического отделения, созванные Степановым, встревоженно толпились у стола.
Товарищи! сказал хирург. Я оторвал вас от дела только для того, чтобы сказать вам о моем решении. У нас двенадцать тяжелых больных. Им всем необходима операция. Пятеро из них безнадежные. Он помолчал, прошелся по комнате и потом тихо сказал: Трое почти безнадежны, четверо с шансами на выздоровление. Хирург обвел глазами внимательно слушавших его людей. У меня четверо совершенно утомленных людей, как и насколько они утомлены, вы знаете сами. Люди не спали несколько ночей, они валятся с ног. При самом большом, самом максимальном напряжении я смогу сделать с ними за эту ночь три-четыре операции, не больше По закону я обязан, хирург стал медленно чеканить слова, лечить поступивших ко мне в порядке поступления, но время не ждет, гангрена угрожает раненым, и я считаю необходимым хирург встал, его лицо изменилось, спасти тех, которые имеют еще какие-то на это шансы Быть может, даже за счет тех, которые все равно умрут Мне, врачу, лечащему хирургу, нелегко выговаривать эти слова, но, по-моему, это единственно правильный выход.