На следующее утро, перед тем как солнце встало над горизонтом, они выехали из Иосафатских ворот и направили лошадей вниз по дороге, в долину Кедрон, раскинувшуюся по обоим берегам небольшого ручья, а потом поднялись по склону холма и остановились у маленького сада на самой его вершине.
Что это? спросил Жильбер Филиппа, когда они спешились.
Гефсиманский сад, ответил Филипп.
С широко раскрытыми от удивления глазами Жильбер прошелся по саду, осторожно прикасаясь пальцами к узловатым стволам древних вязов, которые, как гласила легенда, стояли здесь еще со времен роковой еврейской пасхи.
Куда дальше? спросил Жильбер, когда они снова оказались в седлах.
На Масличную гору. Оттуда открывается чудесный вид.
Филипп был прав. Жильбер был вынужден позже признать, что это самый чудесный пейзаж, каким ему когда-либо приходилось любоваться, поскольку, возможно, ни с какого другого места
не открывалось такого прелестного вида на землю, которая, по воле судьбы, должна была стать его пристанищем.
Прямо под ними лежал древний город, распластанный, как на карте, по холмам Иудеи, окруженный кольцом мрачных стен и башен, островок бурлящей жизни среди диких и безлюдных гор и долин. С безоблачного неба солнце разливало палящие лучи на запекшуюся от зноя землю, почти лишенную растительности, сверкающую желтизной, доходящей до коричневости; на зыбкие пески и раскаленные добела обломки окрестных скал.
Посмотри туда, сказал Филипп. Жильбер, повернувшись спиной к Иерусалиму, проследил направление руки Филиппа, указывающей на восток.
Рельеф оврагов и холмов тянулся до самого Иордана; на самом горизонте Жильбер разглядел узкую полосу Мертвого моря и розоватые горы Моаба, сияющие в лучах солнца, за которыми желтела пустыня.
Да, по-своему это прекрасно, пробормотал Жильбер. Но мне думается, это самая жестокая страна, которую я когда-либо видел.
Жестокая! воскликнул Филипп, с удивлением посмотрев на своего приятеля.
Ты родился здесь, поэтому и не замечаешь, заметил Жильбер. Но во всем этом нет ничего успокаивающего, ничего мягкого, он махнул рукой по направлению к желтым холмам, блестящим на солнце. Иерусалим пугает меня, Филипп. Он напоминает мне дикого зверя, готовящегося к прыжку.
Филипп посмотрел на город, потом перевел взгляд на Жильбера. И на память ему пришли слова старого пилигрима, рассказывавшего ему про Англию: мягкий, умиротворяющий пейзаж, снега, неведомые здесь, зелень, вскрывающая весной эти самые снега. Возможно, Жильбер прав. Таких слов нельзя, невозможно было сказать об Иерусалиме.
Филипп, пришпорив коня, начал спускаться по крутому склону к ручью Кедрон. Он все еще продолжал думать о сказанном Жильбером даже тогда, когда они оказались у северных стен Иерусалима и въехали в город через ворота Цветов. Что ж, решил он про себя, все равно он не может ничего с этим поделать. Левант был его домом. Наверное, приятно жить в стране зеленых полей и лесов такой, как Англия, но его судьба здесь.