Я останавливаюсь возле входа в «Мир кровавого туза», закуриваю еще одну сигарету и задаю вопрос скучающему возле дверей полицейскому, обязанности которого перевоплотили его на один вечер в охранника:
Много людей?
Сейчас внутри помещения «Мира кровавого туза» находится 52 человека, из них 30 женского пола и 22 мужского. отвечает мне оправленный в форму господин. Эти полицейские всегда так точны в своих ответах, словно сложные механизмы какие-то; мне кажется, что эта их частичная «роботизированность» связана с какими-то особенностями процесса клонирования, хотя всему виной может быть и выучка.
Слепые женщины есть? спрашиваю я, зная, что и на этот вопрос получу точный ответ.
Среди 30 женщин из числа посетительниц «Мира кровавого туза» только три являются слепыми.
Спасибо, господин полицейский. Вот вам 20 каний, говорю я и засовываю соответствующую банкноту в передний карман пиджака моего ответчика.
Выражаю благодарность. Но хочу заметить, что на данный момент, я являюсь охранником. В мои полномочия входит лишь надзор за этим заведением. Предотвращать преступления в других местах я не могу. Именно по этой причине я принимаю от вас 20 каний, что при иных обстоятельствах расценивалось бы как взятка полицейскому. монотонно произносит охранник, а потом улыбается, причем тоже как-то по-механически.
Ясно-ясно. бросаю я, входя в двери, уже скрывшемуся от взора за моей спиной клону, и думаю о том, что слепые женщины являются спасением для меня, так сильно охотливого до эстетического наслаждения.
Сегодня в «Тузе» достаточно многолюдно. Опишу немного обстановку. После того, как входишь, сразу видишь длинный ряд круглых деревянных столов, каждый из
которых прибывает в компании трех стульев. Немногие из них пустуют, большинство же занято всяким сбродом: проститутками, жульем, алкоголиками. Чуть дальше находится барная стойка, за которой бегает пара каких-нибудь умственно отсталых с болезнью Паркинсона. Как только они могут работать в этом месте?
По правую же стороны от сидящих спиной ко входу посетителей простирается большая площадка, предназначенная для удовлетворения нужд желающих танцевать. На самом танцполе есть полуметровая возвышенность сцена. Ее оккупировала небольшая группа людей, которые при помощи различным инструментов и методов получают не очень хорошую музыку, но все же годную для танцев каких-нибудь полупаралитиков, чувствующих себя здесь, как представляется, очень даже комфортно. Об этом говорят их перекосившиеся в экстазе лица и некрасиво трясущиеся тела. Хорошо, что я не такой как они, иначе для меня, как сейчас для них, единственным счастьем был бы этот ритуальный танец безумных эпилептиков.
Я подошел к бармену и заказал бутылку самого лучшего виски. Жаль, что я никогда не попробую этот напиток, купил же его только для того, чтоб проходящие красавицы, если, конечно, таковые найдут среди зрячих, знали, что деньжата у меня водятся. Это их знание будет хорошим предвестником того события, что сегодняшнюю ночь я проведу не в одиночестве. Деньги решают все! Как там любили раньше говорить? «Да здравствует капитализм!», кажется.
Сидеть в «Тузе», когда тут многолюдно, очень даже интересно, если в наблюдателе есть хоть что-то от естествоиспытателя или, на крайний случай, от художника. Например, за столиком, находящимся прямо передо мной, сидит какой-то непомерно толстый парень лет 30 и писклявым голосом разговаривает с крайне отвратительной горбуньей. Я знаю, что последняя проститутка, и знаю, что толстый парень тоже это знает именно поэтому он сейчас сидит и пытается наладить с ней достаточно близкий для дешевого секса контакт. Она непреклонна и ведет себя крайне высокомерно, сознавая свое превосходство и власть над этим разъеденным похотью пареньком. Он ей говорит, что она очень красива, а горбунья в ответ называет его «жирным ничтожеством» и смеется. Известные мне идеи великого и славного капитализма подсказывают моему рассудку, что если бы эта глыба жира предложила проститутке за ночь хотя бы в два раза больше, чем ей предлагают обычно, то горбунья величала бы толстяка не иначе как «мой господин».
Я поворачиваю голову направо и вижу за другим столиком безногого старика. Он один, и ему ничего не надо, кроме находящихся перед ним бутылки с водкой и крохотного кусочка какого-то мяса, а также его кресла на колесах. Его лицо так счастливо, когда он поедает пищу и глотает свой алкоголь. Да уж У него есть все, кроме ног и отличной одежды. А у меня есть то, чего у него нет, но получается нет всего как мне кажется. Я бы отдал ноги за желудок. И одежду отдал бы Хорошо было б, если бы я сейчас мог махнуться баш на баш с этим бедолагой, но увы! И гребанные доктора даже за большие деньги не могут пришить мне чей-нибудь желудок или вставить какой-нибудь искусственный.
Я вновь поворачиваю голову в сторону толстяка и его пассии. В поле моего зрения попадает девица, сидящая за столом, который располагается сразу за сладкой парочкой. Она прекрасна у нее есть и руки, и ноги, не скрюченные каким-нибудь странным заболеванием, кожа даже в полумраке помещения кажется очень гладкой, никаких иных увечий не видно. Может ее недуг относится к числу поражающих мозг? Плевать! Мне все равно, и это уж наверняка, предстоит подойти к ней и завести беседу глядишь, что-нибудь да получится. Я встаю из-за своего столика и направляюсь к необычной девушке. По пути предстоит одна небольшая остановка, которая связана с моей, наверное, жалостью внутри меня появилось желание дать пару сотен каний этому толстому бедолаге, чтоб горбунья все-таки открыла ему доступ к своим ужасным прелестям. Я подхожу и, склонившись между головами соседей по столику, говорю: «Любовь штука хорошая. Тебе, парень, не хватает лишь веры в капитализм. Держи», а после кладу перед толстяком пятьсот каний. Он широко раскрывает глаза и некоторое время пристально смотрит на лицо своего благодетеля, а затем, слегка вздрогнув, наверное, от растерянности, тихо шепчет около пяти раз слово «спасибо». Я улыбаюсь и, посмотрев в глаза проститутки, даю ей шутливым тоном следующее напутствие: «Красавица, только прошу тебя, называй сегодня этого большого мальчика своим господин, хорошо?», мне кивают в ответ головой, лицо которой украшено мерзкой улыбкой, и моя кратковременная остановка прерывается.