В романе он назван Жан Вальжан.
В двадцатилетнем возрасте Морен решился на кражу. На это его толкнуло отчаяние. Сестра и семь ее детей буквально умирали с голоду. Пьер взломал оконную решетку булочной и украл хлеб.
Расплата была жестокой: пять лет каторжных работ. Он их отбыл на галерах.
Когда «Отверженные» вышли в свет, давно уже не было в живых ни епископа из Диня, ни Морена.
Виктор Гюго жил тогда в изгнании, на острове Гернси. Правительство не могло ему простить гневных, пламенных выступлений против императора Наполеона III узурпатора, растоптавшего республику, возникшую в огне революции 1848 года.
Вся Франция
с восторгом и упоением читала «Отверженных». А услужливая консервативная критика с бранью напала на роман, в котором Гюго смело обнажил зияющие язвы денежного общества.
Особенным нападкам подверглась горестная история Жана Вальжана.
«Как?! негодовали критики. Во Франции судья приговорил к каторжным работам человека, с голоду укравшего хлеб? Этого быть не может! Это неправдоподобно! Это клевета на законы Франции, на суд Франции, на общественный строй Франции!»
На самом же деле приговор, вынесенный Пьеру Морену, не был ни единственным, ни случайным.
В архиве Гюго сохранилась выписка из французского судебного регламента. Указаны преступления, карающиеся каторжными работами. В перечислении значится «кража со взломом».
Судьям не вменялось в обязанность вникать в обстоятельства или личность обвиняемого.
Факт взлома автоматически влек за собой приговор к каторжным работам.
К сожалению, осталось неизвестным, каким образом журналист Понмартен узнал, что жив свидетель давней встречи преосвященного Миолли с Пьером Мореном, престарелый каноник Анжелен, бывший в юности секретарем диньского епископа.
Мы можем только догадываться о мотивах, побудивших Понмартена заняться «частным расследованием», как говорится на юридическом языке. Проще всего предположить, что ему, опытному и предприимчивому журналисту, хотелось преподнести читателям своей газеты интересное интервью с человеком, близко знавшим епископа, на которого молва указывала, как на прототип монсеньера Мириэля, с живым свидетелем сенсационной встречи епископа с каторжником.
Вероятно, это так и было. Но мне почему-то хочется думать, что Понмартен был движим благородными мотивами.
Может быть, его больно задели недобросовестные, нечестные нападки на писателя, которым Франция гордилась, как одним из самых великих своих сыновей.
Может быть, журналисту захотелось заступиться за писателя-изгнанника. Бросить в лицо реакционной шайке, травившей Гюго, факт, опровергающий злостные обвинения в «неправдоподобии» жестокой судебной расправы за кражу хлеба.
«Вы считаете, что такой бесчеловечный приговор не мог иметь места? Вот вам показания живого человека, в правдивости которого вы не осмелитесь усомниться, почтенного духовного лица, каноника».
Журналиста привели к седому, учтивому старцу. Нетрудно было убедиться, что, несмотря на преклонный возраст, каноник сохранил ясность ума и свежесть памяти.
Он произвел впечатление свидетеля добросовестного и надежного. Полеты фантазии не были ему свойственны. О том, что было пережито, увидено и услышано, он рассказал неторопливо, просто и искренне.
Многие подробности запомнились ему с удивительной отчетливостью. Возможно, потому, что события того памятного дня были действительно из ряда вон выходящими. Они резко выделялись на фоне обычного, размеренного и мирного образа жизни епископа и его секретаря.
Тщательно, с журналистской бойкостью и блеском (и, я думаю, с внутренней радостью) Понмартен записал его рассказ.
Разговор шел о брате епископа, наполеоновском генерале Миолли. Он блестяще отличился в недавнем сражении. Газеты восторженно писали о нем. Это радовало епископа.
Старая служанка Розали расставила на столе приборы и вышла.
Внезапно раздался резкий стук в дверь.
Епископ сохранял хладнокровие.
Бледная от испуга Розали спустилась по лестнице.
Святая дева, кто может так стучать? воскликнула она, всплеснув руками. Говорят, что сегодня по городу шатались подозрительные люди.
Медор, проснувшись, тревожно залаял, потом протяжно завыл.
Спокойно, Медор! сказал епископ. Розали, подите откройте дверь.
Вошел широкоплечий, рослый человек лет тридцати. Наружность его не внушала доверия.
«Было бы не очень приятно встретить его где-нибудь в глухом лесу», подумал Анжелен.
Все же он казался не столько свирепым, сколько
подавленным, измученным голодом и усталостью. Растерянное выражение его лица резко контрастировало с могучими плечами и богатырским сложением.
По лбу вошедшего струился пот. Перед величавым обликом Миолли он как-то сник, пробормотав несколько невнятных фраз.
Освобожденный после отбытия пятилетней каторги, путник целый день добирался пешком до города Пристанища он не мог найти нигде. Тщетно стучался в двери гостиниц.
«Каторжника», пусть бывшего, никто не хотел впускать. Никто не хотел продать ему съестного.
Пожилая женщина, выходившая из церкви, направила его к дому Миолли.