В посмертном возвращении всех лучей пневмы к первоисточнику эсхатологическое учение гностиков усматривает апокалипсический конец космического и земного бытия. При реинтеграции всей духовной сущности материальный мир утрачивает свой первоначальный смысл тюрьмы, а с ним и оправдание для дальнейшего существования. Материальный космос и плоть человека окончательно уничтожаются.
Рассмотрим, каким же образом роман Набокова и его герой укладываются в схему гностического мифа. Итак, в четвертой главе читатель узнает, что «страшнейшее из преступлений», в котором Цинциннат обвинен, «гносеологическая гнусность» (IV, 87). За это преступление, которое я предлагаю толковать как гностическое, Цинциннат заточен в каменную крепость. «Дорога обвивалась вокруг ее скалистого подножия и уходила под ворота: змея в расселину» (IV, 47). «Змея» центральный гностический символ. В гностических мифах она является царем тьмы и зла:
Я порождение змеиной природы и сын искусителя. Я сын того кто восседает на престоле и имеет власть над поднебесным творением кто обвивает сферу чей хвост покоится в его пасти.(Пистис София)
Тюремная крепость сама заключена в космическую тюрьму, снабженную подставной бутафорской луной (луна гностический символ одного из семи архонтов), которую невидимый манипулятор то снимает, то прикрепляет к кулисе ночи. Временем в крепости заведует «часовой», стирающий и рисующий заново часовые стрелки на тюремной стене и отбивающий произвольные часы. В коридорах крепости расставлены сторожа в собачьих масках: «стражник в песьей маске с марлевой пастью» (IV, 49), «солдат с мордой борзой» (IV, 179), напоминающие не только опричников, но также звериные маски архонтов,
стражников планетных сфер (одному из них, в частности, принадлежит маска пса).
К камере Цинцинната приставлен ключник Родион. Тюрьмой заведует директор и тюремный врач Родриг Иванович сообща с адвокатом Романом Виссарионычем. Но всем «домом смерти» на самом деле руководит палач м-сье Пьер Петрович. Интересно, что в фонетическом плане все тюремные силы, тюремщики Цинцинната отмечены сонорным «р».
Крепость, в которую заключен Цинциннат, построена наподобие гностического лабиринта. Всякий тюремный коридор приводит Цинцинната обратно в камеру.
Тюремная решетка накладывает свою клетчатую печать на все предметы, окружающие Цинцинната. Дочка директора тюрьмы Эммочка ходит в «клетчатом платье и клетчатых носках» (IV, 67), чистый лист бумаги и стол, на котором пишет Цинциннат, вовлечены тоже в эту игру решеточной мимикрии.
Описание плоти моющегося в лохани Цинцинната выдержано в том же духе:
Был он очень худ, и сейчас, при закатном свете, подчеркивавшем тени ребер, самое строение его грудной клетки казалось успехом мимикрии, ибо оно выражало решетчатую сущность его среды, его темницы.(IV, 82)
Цинциннат не сгреб пестрых газет в ком, не швырнул, как сделал его призрак сопровождающий каждого из нас и тебя, и меня, и вот его (IV, 56)Или:
Я покоряюсь вам, призраки, оборотни, пародии. Я покоряюсь вам и другой Цинциннат истерически затопал (IV, 66)
- 1
- 40
- 41
- 42
- 43
- 44
- 45
- 46
- ...
Можно привести целый ряд примеров такого «голядкинского» двойничества. Ограничимся лишь последним случаем раздвоения в самом конце романа, когда Цинциннат, положив голову на плаху, ожидает удара топора:
Один Цинциннат считал, а другой Цинциннат уже перестал слушать удаляющийся звон ненужного счета и подумал: «Зачем я тут? Отчего так лежу?» и, задав себе этот простой вопрос, он отвечал тем, что привстал и осмотрелся.(IV, 186)
Прозрачно побелевшее лицо Цинцинната, с пушком на впалых щеках и усами такой нежности волосяной субстанции, что это, казалось, растрепавшийся над губой солнечный свет Открытая сорочка, распахивающийся черный халатик, слишком большие туфли на тонких ногах, философская ермолка на макушке и легкое шевеление прозрачных волос на висках дополняли этот образ, всю непристойность которого трудно словами выразить, она складывалась из тысячи едва приметных, пересекающихся мелочей, из светлых очертаний как бы не совсем дорисованных, но мастером из мастеров тронутых губ, из порхающего движения пустых, еще не подтушеванных рук, из разбегающихся и сходящихся вновь лучей в дышащих глазах но и это все, разобранное и рассмотренное, еще не могло истолковать Цинцинната: это было так, словно одной стороной своего существа он неуловимо переходил в другую плоскость(IV, 118119)