- да, сударь, ничего не выйдет, пока мы не уничтожим массу, и прежде всего китайцев. Китайцы - это образ безличия. Они все на одно лицо. Самая страшная масса из всех масс. Они могут затоптать всю Европу и даже перелететь через океан. Сделать мост из живых тел - пять тысяч километров могут отлично вымостить двадцать пять миллионов человек, - а их семьсот. Мир для спасения Человека необходимо индивидуализировать, освободить от косной массы, бездушной - ведь у нее есть только желудок. Толпа тянет человечество назад в первобыт-ное состояние, к стаду человекообразных обезьян. А когда останутся только личности, можно будет создать аристократическое всемирное общество личностей. Много не нужно - миллионов десять. Вот тогда будет жизнь по потребностям - человеческим, а не пайковым, как это планиру-ют коммунисты. Не будет солдат, полицейских, чинуш - разве для Личности нужна тюрьма, суды, чиновная сволочь? - Фиолетов нагнулся к самому уху сидевшего рядом Алмазова, - а уж я постараюсь, чтобы они все стали бессмертными, понимаете, пусть наши женщины будут только любовницами, вакханками, а не няньками, матерями, тещами, - подходяще? - Он опять подмиг-нул Алмазову. Глаза у него были красные, сердитые. - Вот мое мнение... три кита - личность, бессмертие, безмассовость. Закурим?
- Я не курю, - сказал Алмазов.
- Значит, я зря старался?
- Нет... что вы, очень интересно.
- Может быть, напишете обо мне. Надеюсь, вы не социалистический реалист... Вот, действи-тельно, опиум для дураков. Кончилась литература, искусство. Нечего читать, нечего писать... Я читал на днях, что какой-то институт провел опрос, и самые читабельные книги оказались "Преступление и наказание" и "Мадам Бовари". И вообразил, что эти авторы - Достоевский и Флобер - жили бы при советской власти. Пришел бы к редактору Флобер, а тот его сразу бы социалисти-ческо-реалистическим обухом по голове: - Друг мой, это нетипично, нереалистично: замечатель-ный врач, верный муж, труженик, любит жену, семью, а она имеет каких-то ловеласов. Зачем вы ищете уродливые явления в действительности, да еще не противопоставляете ничего положитель-ного? Опишите героический труд доктора Бовари, а ее - ну, пусть разок согрешит и покается, даже закается, что больше не будет... Потом приходит Федор Михайлович. Ну, с тем дело хуже: - Что вы натворили? Молодой человек, да еще юрист, мыслящий юноша, станет убивать какую-то процентщицу? Да это клевета на нашу молодежь. И эта Соня. Не могла найти себе работу... Нет, нет... всё это никуда не годится. Да... - А теперь вынуждены хвалить: как же, мы тоже не лыком шиты, понимаем, что такое шедевр... "Товарищи" даже не понимают, что такое искусство, литература... Не понимают, что только нетипичные характеры в нетипичных обстоятельствах могут быть героями книг. Найдите мне хоть один типично-стандартный характер в мировых шедеврах. Может быть, Анна Каренина? Или Безухов? Или Иван Карамазов? Или Гамлет? Да перечислять можно до утра... Искусство начинается там, где нарушается норма, покой, типич-ность. Только идиоты могут говорить, что писатель должен описывать героический труд, счастливую жизнь. Уж не говорю о том, что нет ни героического труда, ни счастливой жизни, - допустим, что они есть, - что же тут описывать? Тут еще может какой-нибудь работник месткома что-то сказать в отчете, но писателю абсолютно делать нечего... Ну да что говорить, пойду стрелять папиросу...
Настала ночь.
На узких деревянных скамьях кое-кто уже похрапывал. Другие расположились на полу, ели арбузы, тот же выплевывали семячки, швыряли корки в угол. Табачный дым сильно ел глаза. Санитары выкривали фамилии очередной группы уезжающих; те поспешно собирали свои пожитки и выходили во двор; там уже стояли машины. Сквозь открытые двери доносился шум дождя.
Валентину Алмазову показалось, что он вновь перенесся в девятнадцатый год, на узловую станцию. И это ощущение было так сильно, что он не мог от него отделаться в течение всей ночи. Под утро ему померещилось, что он спит, его душит кошмар, и он никак не может проснуться. Но не спал он ни одной минуты, а все время шагал по дощатому скользкому полу, стараясь не наступать на спящих, и только на рассвете сел на край лавки, где лежал какой-то старик; хотелось плакать, кричать, но разве тебя услышат в аду?
С той ночи Валентин Алмазов больше уже не выходил из ада, принимавшего разные обличья, и перестал верить в то, что можно отсюда вырваться. Но зато у него возникла новая вера - в то, что ад можно уничтожить. Уничтожить любыми средствами. Разгоралась ненависть.
Всё проходит.
Все чувства слабеют, гаснут.
Ненависть - никогда.
* * *
Когда все вокруг спят и лица изуродованы кошмарами
или просто разгримированные сном обнаруживают свое отталкивающее безобразие, единственному бодрствующему жить становится трудно.
Это почти невероятная нагрузка - принять на себя третью стражу мира, и особенно страшно это в первую ночь в сумасшедшем доме, потому что кажется, что мир сошел с ума и тянет тебя за собой. Спасение только в одном - в больших, просторных, возвышенных мыслях. Они всегда, как мощные портальные краны, вытаскивают душу из трясины; и сейчас тоже уверен-но вытаскивали душу Валентина Алмазова из черной топи, куда ее забросила судьба. Собственно говоря, в этом и заключалась ее главное назначение - всеми силами и средствами губить Человека, если он дерзнул оторваться от стада.