Когда гости прощаются, Гильда протягивает ему руку и говорит:
Ты не сердишься, Эдвард? Было очень, очень весело!
Оказывается, и ему было весело, несмотря на обиду. Он провожает гостей и говорит:
Приходите завтра!
А разве завтра тоже день рождения? ехидно спрашивает притворщик Джон.
Он не допускает, чтобы радостные события случались ежедневно.
У отца еще остаются знакомые; они играют в шахматы. Дощечку с надписью «15 июня 1850 года» уносит служанка Лилла вместе с остатками пирога.
* * *
Мать с двумя подругами сидит у другого стола и тихо разговаривает с ними. Младших детей скоро ушлют спать, и в предчувствии этого сестренка Эльзи уже начинает капризничать. Эдвард просит позволения посидеть у открытого фортепиано и поиграть немного.
Только совсем тихо, говорит Гезина.
Едва касаясь руками клавиш, он начинает брать аккорды. Гармонию он усвоил раньше, чем мелодию, и в его аккордах есть связь. Он вспоминает сегодняшнее небо и превращения облаков. Как странно и неожиданно они меняли свою форму! Круглое, славное облачко вытянулось, потемнело Надо взять еще два звука на черных клавишах, и аккорд станет острым, недобрым Навстречу ползет тучка ближе, ближе. Теперь аккорд берется шестью пальцами обеих рук. А нельзя ли присоединить и седьмой, чтобы облако еще разрослось? Трудно, но можно. Только надо громче! Вот теперь образовалась большая гора. Но ведь она была пронизана пламенем! Сейчас Продолжительная трель наверху Вот и все: блестит, если не горит! Трель придает блеск всему созвучию. Но пальцам очень неудобно, и потому Эдвард спешит развалить гору. Ведь и на небе она недолго держалась! Он отпускает клавиши одну за другой, гора тает, слабеет, и от нее остается чуть видное облачко, один слабый звук
Гезина прислушивается. Ее гостьи также.
Теперь безоблачное небо. Это в середине. А по бокам и вокруг горизонт весь в облаках. Сплошная цепь облачных гор, цепь нагромождений. Это все аккорды. А чистое небо это мелодия. Звуки ясны, тихи. Наступила благоприятная погода. И семь лодок, что прибыли сегодня утром, могут спокойно вернуться в свою гавань.
Гезина подходит к сыну.
Скажи, пожалуйста, что ты сейчас играл? спрашивает она.
Он поднимает на нее голубые удивленные глаза и молчит. Не потому, что не может назвать свою импровизацию, а потому, что мать строга. Ей может не понравиться его музыка. Но что делать, если он чувствовал именно так?
Это облака, говорит он запинаясь, и они все время меняются
Что же еще можно сказать?
Мать прижимает к себе его белокурую голову, целует и говорит:
Я так и думала И поздравляю тебя, Эдвард! То, что ты сыграл сегодня, в день твоего рождения, это очень хороший подарок для тебя. И для меня также.
Глава третья
Жена британского консула в Бергене фру Гезина Григ считалась лучшей пианисткой в городе и время от времени давала концерты с благотворительной целью. Эти концерты были событием для бергенцев, тем более что все знали фру Гезину и восхищались ею: она не только отлично играла на фортепиано, но и пела, и писала стихи, и была умна и изящна.
Когда ей предстояло выступление в концерте, жизнь в доме менялась уже за несколько дней до того. А в день концерта само время останавливалось. Гезина не делала никаких распоряжений по хозяйству. Дети не видели ее до самого вечера. Потом она появлялась, прекрасная и неузнаваемая, в блестящем шелковом платье, с золотой цепочкой и золотым медальоном на груди. От нее пахло чудесными духами, ее глаза блестели. Она смотрела куда-то вдаль, на ее лице блуждала рассеянная улыбка, и когда ее муж заходил в детскую, элегантный, во фраке, он всегда провожал Гезину, она поднимала на него глаза с таким выражением, точно не могла вспомнить, кто этот человек и зачем он рядом с ней. И таким же взглядом она смотрела на детей. Казалось, она недоумевала, как она попала сюда, в эту квартиру, и почему здесь пятеро детей: два мальчика и три девочки? Перед самым уходом она осторожно целовала их, едва прикасаясь к ним губами, чтобы не измять платье и прическу, и уезжала с отцом в экипаже. Эдвард и сам боялся испортить ее прекрасный наряд и так же осторожно подставлял щеку для поцелуя.
До прихода матери дети не засыпали, кроме младшей сестрички, Эльзи. Вернувшись с концерта, Гезина сначала снимала свое нарядное платье и вынимала из волос шпильки, а потом уж, со спущенными косами, в домашнем капоте, появлялась в детской. И казалось, что вместе с концертным нарядом она освободилась от чар. Она ласкала детей, бранила их за то, что они не спали, и отдыхала, отдыхала Маленькая Эльзи к этому времени просыпалась и начинала плакать. Гезина брала ее на руки и успокаивала. Отец также заходил в детскую и сердился, что никто не спит. Но он все-таки был доволен. «Слава богу, говорил он, все кончилось! Но, если бы вы слышали, дети, как играла ваша мама! И как ее принимали!»
Если бы Эдварда спросили, когда мать ему больше нравится: до концерта или после него, в обычном своем состоянии или в волшебном, он не смог бы ответить. Конечно, очень приятно и естественно сознавать, что мать близка своим детям, но в то же время он чувствовал, что самой Гезине, пожалуй, более свойственно быть волшебницей, артисткой. Когда человек в какие-то минуты становится красивым и озаренным, значит это счастливые минуты. Девочки капризничали в те дни, когда Гезина готовилась к концерту, а Джон откровенно ворчал, но Эдвард ходил на цыпочках, оберегая ее покой. Да! Он особенно любил ее в те минуты, когда видел опьяненной успехом, принадлежащей какому-то другому, прекрасному миру. И так странно было на другой день слышать, как она говорила служанке обычным, домашним голосом: