А поразмыслить Митрофану Евсеичу
и впрямь есть над чем. Он, конечно, находится не в числе преступников по другую сторону, но на Руси от сумы да от тюрьмы, а в это время и от плахи зарекаться не стоит. Да и не дурак подьячий. Прекрасно понимает, что схваченные новгородцы, которых сейчас пытают в Москве, совершенно ни в чем не повинны, и кого они назовут в числе своих сообщников неведомо. Точнее, ведомо, но только царю и палачам. Кого они подскажут, тот и покатит прицепом, а уж выбивать после этой подсказки нужные признания дело техники. Всего-то и надо подвесить на дыбу да заставить нянчиться с «дитем». Не признаются? Ну тогда в качестве отдыха положат этого человека на «боярское ложе», чтоб мозги «прогрелись», да и все остальное тоже.
Так что есть над чем призадуматься Митрофану Евсеичу, над чем поломать голову, пока она еще у него на плечах. И пусть он не знает о грядущем московском «представлении», но и сам должен догадываться, что после массовых казней во время «новгородского похода» прошел уже месяц, и не исключено, что царь-вампир опять проголодался. Да и не обязательны они, массовые-то. Нашему подьячему сойдет и в индивидуальном порядке. Какая ему разница сто голов слетят с плеч вместе с его собственной или одна-две.
Встал подьячий, в тулупчик свой бараний закутался никак озноб пробил походил в задумчивости, снова сел.
Я тут всего с месяц, буркнул он.
Получается, вроде он оправдывается передо мной. Очень хорошо. Значит, прочувствовал и осознал. Теперь можно и отпустить палку, а то перегнешь треснет, но не палка, а моя спина. Возьмет да и решит, что надежнее всего концы в воду. Меня то есть. Как Иосиф Виссарионович учил: «Нет человека нет проблемы». И все. И шито-крыто.
Слыхал я уже о тебе. Сказывали людишки, что за последние седмицы и впрямь поменьше озоровать стали, подтвердил я его слова. И о том можно царю-батюшке поведать.
Тяжел взгляд у подьячего. Буравит так, словно в душу заглянуть хочет. Оно и понятно боится ошибиться, вот и силится уяснить, правду я сейчас сказал или нет.
Да ты не боись, Митрофан Евсеич, успокаиваю я.
Сам же будто невзначай кладу руку на стол, а на ней
Так и впился подьячий глаз от моего перстня отвести не может. А камень, словно и впрямь что почувствовал, так расстарался даже у меня от искорок зарябило. И странное дело темно ведь в подвале. В Питере, когда белые ночи, и то светлее на улице, чем тут, где из светильников пяток плошек на стенах, да еще на столе подсвечник-тройняшка, вот и все. Угли же и вовсе не в счет жару от них много, но света они не дают. И тем не менее светится мой лал. Чуть пальцем шевельнул, и тут же новая струйка искорок во все стороны, да не простыми брызгами разноцветными. Даже чудно.
То мой тайный знак, пояснил я лениво. Буду у палат государевых, им и извещу Иоанна Васильевича, что прибыл, мол, да не просто, а с радостной вестью.
Смотрю, а по лицу подьячего уже и пот потек, и не каплями, а целыми ручейками. Не иначе как я своей цели не просто достиг перескочил родимую. Пора назад поворачивать, в смысле снова успокаивать, а то как бы чего не вышло.
Особого зла я на тебя не держу, напомнил еще раз, Чай, не по своей воле ты меня поймал службу государеву исполнял, да не просто так с пониманием, с усердием, да еще и с выдумкой. И про обоз купеческий, как приманку для татей, тоже славно. Сам придумал или подсказал кто?
Сам, расслабился подьячий и вытер пот рукавом. Значит, пришел в себя.
Это хорошо, что сам, одобрительно заметил я, Такие людишки Иоанну Васильевичу ох как нужны. А что худороден, так это не беда. Сам ведаешь, разных он привечает. По нынешним временам худородство, если помыслить, не в упрек, а в похвалу. Иной родом из именитых, а копнешь в душе гниль одна да желчь ядовитая на государя нашего. Сказывал мне про таковских Григорий Лукьянович, Это я уже так, на всякий случай напомнил, а то вдруг позабудет про мое знакомство с Малютой.
Совсем расслабился Митрофан Евсеич. Улыбается, головой кивает в такт моим словам. Только недолго это было, минуту, не больше. А потом вдруг как подскочит, как хрястнет по столу своим кулачком, да с маху, от всей души, аж доска застонала. А глаза вообще ошалелые, будто ацетона нанюхался.
Видать, снова я прокололся, и крупно. Знать бы только где.
Но на сей раз бог миловал. Не в мой адрес предназначался его гнев. Это он против татей злобствовал, которые напали на царского посланца. Что-то вроде выражения солидарности, пускай и запоздалой.
А я до конца дожимаю. Ехать-то мне не на чем, вот и намекаю, чтобы тот, кто такое безобразие допустил, за него и раскошелился. Правда, тут уж подьячий уперся, не сдвинешь. Оно и понятно. Мало того что одарил купца ефимками, так теперь
еще коня подавай да деньжат на дорогу отсыпь. А не давать боязно такого гонец наговорит, сто раз потом пожалеешь, что пожадничал.
Но Митрофан Евсеич и тут ухитрился выкрутиться, да как ловко.
Тебе надобно неприметно проскочить в Москву? спросил он задумчиво. Ну а неприметнее, чем с торговым поездом, (это у них так обоз называют), не придумаешь.