«Лета 7078, генваря в 4, память Митрофану сыну Евсееву. Ехати ему в Старицу и в Старицкий уезд, а приехав, поимати всех татей шатучих, от коих торговому люду вельми тягостно Да поиманых сковав, привезти на Москву к дьякам Дружине Володимерову да к Ивану к Михайлову в Разбойную избу» Заканчивалась же она сурово: «А учнет Митрофан обыскивати не прямо, да посулы и поминки имати, и ему от государя быти в великой опале и в казни».
Вот так вот. Но бог не выдаст, свинья не съест. К тому же навряд ли живы те купчишки, коих пощипал сей тать. Такие как Посвист, судя по его даже тут налитым жгучей ненавистью глазам, в живых купцов не оставляют. Получается, некому жаловаться на подьячего.
Но даже если случайно бедолага-купец вдруг и выживет, то о возврате ему хотя бы части добра не могло быть и речи. На этот счет у Митрошки имелось тайное распоряжение Григория Шапкина, потому как окаянные и неразумные ливонцы под руку милостивого батюшки-царя идти упорно не хотели, война с ними превратилась в затяжную и каждый год требовала все больше и больше серебра. А где его взять, коли казна давно пустым-пустехонька. К тому же именно в этом конкретном случае купчишка беспременно почил мученической смертью, иначе уже давно бы стучался в ворота его терема и на ломаном русском языке умолял бы найти лиходеев.
Однако чернобородый тать оказался на диво упорен. Первую виску на дыбе из простых он вообще выдержал молодцом, не сознаваясь ни в чем. Пришлось сделать часовой передых, а вернувшись после трапезы, учинить злодею вторую виску, но уже «с дитем», причем сразу с трехгодовалым. Роль дитяти исполняло привязанное к ногам пытаемого увесистое трехпудовое бревно. Такое на языке катов и называлось трехгодовалым.
Тут-то Посвист и заговорил. Правда, половина слов была не по делу, да и то, что касалось купца, выложил далеко не все. Дескать, был этот купчина не с обозом, а один, и даже не на телеге или коне, а пеший. За плечами имел малую суму, да и в той чуток одежи и снедь. Серебреца же у него сыскали всего три кругляша-ефимка.
Митрошка задумчиво подбросил на руке единственный доставшийся ему и весьма диковинный
таких он еще не видывал кругляшок, сделал вывод, что стрельцы обнаглели, прикарманив две трети изъятого, после чего со вздохом сожаления себе же хуже тать делает, все равно дознаюсь, как на самом деле было, бросил дюжему кату:
Пущай ишшо дите побаюкает.
Палач понимающе кивнул и осклабился. Пока подьячий неспешно потягивал из кружки горячий медовый сбитень, Посвист, весь в крови, собственных соплях и блевотине, «баюкал дите», колыхаясь вверх-вниз на хитроумно сделанных противовесах с привязанным к ногам бревном.
Ну ладно. Кажись, «дите уснуло», остановил своего помощника подьячий и с упреком покачал головой, показывая детине на потерявшего сознание Посвиста, Не уследил ты, Павлушка. Глякось, «нянька» тоже сомлела. Давай-ка передых устроим, чай, и мы с тобой не железные. Тока ты вначале ручонки-то ему вправь на место да дай водицы студеной испить.
Кругляшок все никак не давал покоя Митрошке. Он крутил его в руках и так и эдак, размышляя, с каких пор и при каком таком иноземном дворе наловчились выпускать столь славную монету, совершенно идеальную в окружности. Сколь уж их прошло чрез руки подьячего, а такой и он не встречал. Опять же и бока у нее диво дивное все в мелких рубчиках. Мудро измыслили иноземцы, ой мудро. Такую и захочешь обрезать, так ведь сразу станет приметно. Даже любой неграмотный смерд и тот враз определит попорченную.
Смущал и ее вес уж больно тяжела. Такая, пожалуй, потянет поболе ефимка, если только Он еще раз задумчиво взвесил ее в руке, после чего не поленился и направился к купцам. К своим не пошел, подавшись к единственному из иноземцев Ицхаку бен Иосифу.
Как мыслишь? спросил он купца, Две таких стоят угорского червонного?
Стоят, уверенно ответил тот, повертев монету в руках и даже не потрудившись ее взвесить, Я бы и два червонных отдал за три этих.
А откель сей ефимок? полюбопытствовал Митрошка, но купец лишь сокрушенно развел руками, заметив, что ранее он и сам таких никогда не встречал, разве что Тут торговец немного замялся, но после некоторого замешательства твердо заявил, что нет, не видывал он ее в иных странах.
«Молодой», раздосадовано подумал подьячий и двинулся к своим, отыскивая тех, что постарше. Но и у них вразумительного ответа так и не получил.
Загрустив, он вернулся к себе на подворье, некоторое время еще разглядывал загадочный кругляшок, после чего, так и не придя ни к какому выводу, помолясь, отправился спать и всю ночь видел один и тот же загадочный сон будто завелась в диковинном кафтане Посвиста, который подьячий в первый же день приспособил себе вместо попавошника, некая мышь. И шуршит себе, и шуршит под Митрошкиным седалищем, все никак не угомонится. А когда он встал поутру помолиться на образа, чтоб господь вразумил заблудшую душу грешника Посвиста и заставил его раскаяться, да без утайки поведать обо всех прочих злодеяниях, тут-то его осенило. А ведь сон не иначе как вещий. И впрямь шуршало что-то под его задницей, когда он пил сбитень. Да и раньше тоже шуршало. И выходило, что