Все еще не объясняет, почему нас осталось несколько десятков, возражает Франкс, его голос тих и скрипуч. Гаппо собирается ему ответить, но подняв руку, Франкс останавливает его. Он глотает сока, прежде чем продолжить.
Горло аж горит в любом случае, имело смысл набрать еще заключенных, пока мы путешествуем. Четыре сотни гораздо большее средство устрашения, чем сорок, и гораздо более полезны как военная сила.
Так что, может быть, вот куда направился Полковник, предполагаю я с самодовольной улыбкой, он полетел вперед в штрафную колонию, набрать несколько новобранцев. Когда мы прибудем, они будут ждать нас.
Не знаю, что может быть хуже, жалуется Гаппо, снова выглядя несчастным, если бы меня заперли где-то в тюрьме до конца жизни или умереть на поле боя.
Я хочу продолжать сражаться, твердо заявляю я, прав Полковник или нет, насчет моей бессмертной души, я хочу умереть, делая хоть что-то стоящее. Я вступил в Гвардию сражаться за Императора, и не собираюсь гнить в камере, уж будьте уверенны.
Морда со шрамами, я с тобой, смеется Франкс, дайте мне пушку, пучеглазого ксеноса мишенью и я умру счастливым человеком.
Напряжение и неуверенность почти рвут нас на части. Солдата, которого звали Дресс, пристрелила охрана, когда он атаковал уоррент-офицера Флота во время боевой тренировки без оружия. Еще один, Крилборн сломал руку во время драки с Дональсоном и все, включая меня, получили свежие синяки и порезы от вспышек буйного нрава. Я пытался расслабить бойцов: тренировал их так сильно, чтобы они были слишком изнуренные для склок, организовал изменение времени приема пищи, чтобы все ели со всеми остальными и отделения не были слишком изолированы друг и друга и все в таком роде. Ничего из этого особенно хорошо не работало, но опять же, если бы я ничего не делал, все могло быть гораздо хуже.
Честно говоря, я не уверен, почему это меня волнует. Хотя, когда я думаю об этом, я не совсем честен. На первый взгляд, я совершенно был бы счастлив, позволить им передушить друг друга во сне, даже Франкса и Гаппо, и не пролил бы и слезинки. Около четырех тысяч умерло в полку и вряд ли когда-либо вспомню о них, за исключением, пожалуй, как в своих варп-снах. Нет, я беспокоился вовсе не за каждого из них в отдельности. Меня беспокоило собственное выживание. Если в «Последнем шансе» все идет, как шло, что позволяло мне дышать и дальше, то им нужно оставаться настороже, нужно сделать их них боеспособное войско. Всегда будут драки и ругань, даже еще больше чем в обычной Гвардии, но в сражении они должны прикрывать друг друга.
В сражении всегда есть что-то такое, что объединяет бойцов как мы, независимо, общее ли это какое-то чувство или как у нас, просто желание выжить. Вы все в одном дерьме, и эти узы сильнее, чем дружба или семья. Но как только сражение оканчивается, сила объединения исчезает и они опять все поодиночке. За прошедшие тридцать месяцев я много что понял об этих людях, и о самом себе вместе с ними. Они прирожденные бойцы, мужчины, которые лучше всего чувствуют себя в бою. В любых других ситуациях они ни черта не стоят, но с ножом или пушкой в руках, они каким-то образом кажутся намного счастливее. Я знаю, потому что сам такой. Мне нравится знать, что боец передо мной враг, а боец за спиной союзник. Я могу жить с этим без проблем. А остальное не могу выносить: политиков и личностей, ответственность и разочарование, и ощущаю себя беспомощным от всего этого. Если вы там не были, то у вас могут быть какие-то догадки, о чем я говорю, но чтобы понять по-настоящему,
вы не должны просто смотреть, вы должны участвовать.
Примерно часом позже грузовая дверь открывается и входит Полковник. Я пролаял приказы штрафникам «Последнего шанса», построив их из-за неожиданной проверки. Полковник проходится вдоль пяти рядов, пристально смотрит на каждого, после чего останавливается рядом со мной.
Бойцы, кажется, готовы к сражению, лейтенант Кейдж, тихо произносит он.
Так и есть, сэр, отвечаю я, смотря прямо перед собой, как в прошлом учил меня сержант на базовой подготовке.
Ты хорошо постарался, Кейдж, говорит он, и мое сердце на секунду замирает. Я едва останавливаю глаза от взгляда вправо на его лицо. Это первые хвалебные слова, соскользнувшие из уст Полковника, которые я когда-либо слышал. Я знаю, это глупо, но услышав, что он доволен, я почувствовал себя хорошо. Похвала от жестокого ублюдка, этого бесчувственного тирана делает меня счастливым. Я чувствую себя, словно предатель по отношению к остальным штрафникам «Последнего шанса», но не могу остановиться.
Тебе снова придется реорганизовать отделения, говорит он, у вас несколько новых бойцов.
Он делает пару шагов обратно к двери и подает сигнал ожидающей в коридоре охране. Две фигуры заходят в камеру, и я в изумлении смотрю на них.
Они почти одинаковые. Оба длинные и стройные, затянутые в городской камуфляж. Даже в желтом свете камеры их кожа невероятно бледна, почти белая, как и волосы. Не серебристая седина старости, но чисто белые, подстриженные до двухсантиметровой длинны. Когда они промаршировали и встали по стойке смирно перед Полковником, я вижу их глаза, поразительно голубые, но намного темнее, чем лед глаз Полковника, хотя все также тревожащие. Приглядевшись, я осознаю, что слева женщина.