Анна сидела молча. Потом подняла голову, посмотрела на Данилу и сказала:
Все ты ладно рассудил, сынок, одно лишь запамятовал.
Данила посмотрел на мать с удивлением.
Чего запамятовал-то, матушка?
А то, что не один ты в том деле хозяин.
Эх, матушка! с досадой сказал Данила, как чай, запамятовать? Сколь разов про то батюшка поминал да кулаком вколачивал. Не запамятуешь.
Не о том ты вовсе, сынок. Не одни вы с батюшкой Строгановы. Тем и промысел строгановский крепок был, что один за одного стояли Строгановы. Сообча промысел вели. Иван-то Максимыч норовил на особицу, а и то, как Андрей Семеныч приезжал, и ты, небось, памятуешь, из его воли выступить не посмел. Тотчас снарядил Максима на Пермь. Кабы не помер Максим, нипочем чусовские земли Шорину не попали бы. А ты, Данила, кажись, и вовсе запамятовал, что старшие в строгановском роду есть Андрей да Петр Семенычи?
То так, матушка, винюсь, сказал Данила, и на ум про их не вспадало.
Вишь. А в самую пору ноне про их вспомянуть. Поезжай-ка ты на Пермь, сынок, поклонись дядьям, может, и присоветуют чего, выручат. Все им по ряду скажи. Не таись, не чужаки. Пущай тебе Галка все грамотки про долги спишет, покажь им. И про варницы помяни, как ноне соль варим. Может, и вступятся они, наставят на ум Ивана Максимыча.
Ну, матушка, сказал Данила, батюшка-то не зря сказал: ты хошь и молчишь, а думка у тебя своя есть. Ладно ты то надумала. Все, как ты говоришь, сполню. Тотчас же на Пермь подамся. Маленько лишь тут налажу. Ровно по твоему слову и силы у меня прибыло.
Ну вот, сынок, чего так-то маяться. Может, и соблюдешь промысел.
Данила сильно рассердился. Но мастеру ничего не сказал. Велел только соль варить, как начали, а с работниками ни про что не говорить. «Не может немчин тех дел понимать», думал Данила. Когда мастер ушел, Данила позвал молодого приказчика из кабальных Демку Дикого. Он отживал у Строгановых отцов долг пятьдесят пять рублей. Два года за долг и за рост еще год. Парень был бойкий, вологодский, и с варничными работниками знакомства не вел. Данила определил его в варницы, велел зорко глядеть за холопами, а коли лено работать станут, месячину убавить, небось, голод не тетка, возьмутся за ум. А наемным посулить к Троице прибавку. На том и порешил. Демка, сразу видно, справится с варничными. А во дворе Данила Федьку оставил. Велел за мастерскими строго приглядывать.
«Уж коли батюшка казны не оставил, думал Данила, развернуться не с чем, так хоть дома поболе наработать. На том выгоду получить. Приказчики добрые, приглядят. Да и он ненадолго в Пермь». Можно бы хоть сейчас в путь, одно только как с Устей быть. В возраст вошла семнадцатый год девке, как бы замуж не отдал воевода, пока Данила в отъезде будет. А самому свататься времени сейчас нет. Да и сильно гневен на них воевода прогонит.
Думал, думал Данила и надумал, что никак ему уехать, не повидав Усти. Знал он, что дело это не легкое нельзя девушке с чужим парнем встречаться, а все-таки хотел попытать, написать Усте грамотку. Пошел к Галке, попросил у него полосу бумаги перо с чернилами, сел у себя за стол, часа два сидел написал:
«Друг моя Устинья Степановна. Отъежаю я на Пермь. Повидайся ты со мною, сердце мое. Ей, много говорить с тобою надобно. Послушай, друг моя, тошно мне больно стало. Выдь ко мне, сердце мое, на огород свой, к тыну у Солонихи, сегодня, как все спать излягут. Я дождусь по за тыном. Да не води с собой никого. Только бы мне тебя не жаль было, я бы к тебе и не писал. Послушай, сердце мое, выдь, да выдь бережно, не увидал бы кто. Я на тебя надеюсь. Гораздо мне то нужно. Люба ты мне сильно. Разве смерть меня с тобой разлучит. Послушай меня, друг моя, выдь, я буду. Не омани. А грамотку мою издери для береженья».
написал Данила, а кому доверить, не мог придумать. Свертел свиток, оторвал от кафтана завязку камчатую, завязал, сунул за пазуху и вышел во двор. Федьку послать раззвонит холоп, ославит Устю. Кабы Орёлку не выпорол, его бы можно, а теперь волком смотрит.
Так и вышел Данила со двора, ничего не надумав, пошел к посаду. Только через мост перешел, из воеводских ворот как раз Акилка выходит. Данила прибавил шагу, догнал Акилку, подошел сзади и по плечу его хлопнул. Акилка оглянулся да так и присел со страху, думал, что бить его хочет молодой Строганов.
Ты чего спужался, Акилка? сказал Данила Я ведь не батюшка, от меня обиды тебе не было.
Акилка глядел на него, вылупив глаза. Данила почуял, что не с того конца начал. Крякнул и спросил прямо:
А что, Акилка, добра до тебя Устинья Степановна?
У Акилки сразу страх пропал, как заговорил про Устю Данила.
Добра, сказал он. Посмеется иной раз, а там и пожалеет.
А ты ей службу сослужить можешь?
Я-то? сказал Акилка. Да я за Устинью Стенановну каждому горло перерву.
Данила посмотрел на Акилку: тот был ему ростом по плечо и хлипкий с виду. Он засмеялся.
Воевода велит всех гнать, кто коло нашего двора похаживает да в светлицу поглядывает, прибавил Акилка хмуро. Я и бока намять могу.
Это ты ладно, обрадовался Данила. Не пущай охальников. Да я не с тем. За себя я Устинью Степановну взять лажу. Да воевода зол на нас, поспрошать ее надобно. Грамотку я ей списал, а послать не с кем. Сделай милость, подай ты ей, да бережно, чтоб воевода наипаче не проведал.