Сразу после обеда собрался Данила, подтянул кушак, шапку надел малиновую бархатную, подали ему лошадь к крыльцу. Данила сел, выехал из ворот, хотел было вправо свернуть, вдоль Вычегды, к Шешурину, а потом вдруг захотелось ему мимо воеводских ворот проехать, может, Устя из светлицы выглянет увидит, повернул влево, переехал мост через Солониху, помедлил немного и свернул берегом Солонихи мимо варниц леском на сельцо Воскресенское.
Весело ему было ехать. В лесу за варницами птицы пели, рябина цвела, орешник. Вспомнилось ему, как они с Орёлкой по осени в тот орешник забирались орехи ломать.
«Небось, когда-то тузил меня, подумал Данила, а ноне, что похочу, то с им и сделаю. Пущай рассол потаскает, небось, шелковый станет, драться-то позабудет».
Один раз показалось Даниле, будто за деревьями Орёлкина голова мелькнула. Да нет, почудилось, верно, оттого что вспоминал про него.
Мужики все на пахоте были. Когда Данила проезжал, они оставляли сохи и кланялись ему. Данила степенно кивал им.
Правду сказать, немного он узнал, как объехал деревни, ну, пашут тяглецы, а хорошо ли, нет ли бог их ведает. А все-таки пускай видят, что хозяин смотрит за ними.
В деревнях только бабы, ребята и старики оставались. В Шешурине старик один вышел из избы, поклонился Даниле и попросил в избу войти, кваску испить. Данила устал с непривычки. Он слез с лошади, вошел во двор и по крыльцу в избу. Внизу подклеть для
скота. И крылечко со двора новое. А в избе так же, как и у них в людских избах, у Жданки часто он бывал раньше, летом ничего, только черно, а зимой дым глаза ест.
Старик велел бабе квасу принести ковш. Данила выпил с охотой и стал спрашивать старика, давно ль они тут живут.
Сыздавна, сказал старик, ране-то мы вольные были. Государю лишь подать платили. А там, как царь Борис помер, стали бояре дела вершить, пошла по всей земле гилевщина . Мы-то далече. Сперва нас не зацепало. А там, бог ведает, чего их на нас нанесло.
Кого? спросил Данила.
А кто знат, ляхи, что ль, там, аль, сказывали, казаки. Дед-то твой Максим Якович убег отсель, на Пермь, что ль, посадские те в Соли отсиживались. А нас гилевщики те под корень извели. Коней всех согнали, животину прирезали. Избы и те спалили, анафемы. Ушли, а нам вот-те нечем взяться и нечем. Судили, судили мужики. А тут дед твой с Перми воротился. Весна вот тож, а у нас ни тебе семян, ни сох, ни лошадей. Чего робить-то? Ну, и похолопились . Дал он нам справу всею коней дал, скота, семян там. А мы, стало быть, тяглецами строгановскими поделались Намедни-то, продолжал старик, спужались мы. Кричат бабы, бегут с огороду: «Казаки-де, казаки!» Лихих людей мало ли по дороге шатается, грабят же и нас, хоть и взять, почитай, нечего. Ну, а уж казаки, ведомо Ну, мы ворота на запор, притаились, глядим, а то Иван Максимыч с казаками да со своими холопами проехал. Куды ж то он? Аль где война поднялась, прости господи?
Не, то так, на Пермь он, сказал Данила и встал уходить. Не любил он, когда спрашивали его, куда уехал Иван Максимович. Обидно было, что отец ничего ему не сказал.
Смеркалось уж.
Может, боязно тебе одному? спросил старик. Дождись сына, проведет тебя. Тотчас он. Ты как поедешь? Вдоль Вычегды? Глухо больно.
Не, объездом я, как сюда ехал, на Воскресенское, сказал Данила и вскочил на лошадь. Там тихо. Прощай, старик, спасибо за квас. Как звать-то тебя?
Пятой кличут. Пятеро нас у батьки сынов было. Еремины все. Братаны-то померши. А я вон
Данила не дослушал, тронул лошадь и поехал назад вокруг строгановской усадьбы. Он выехал на берег Солонихи, переехал мост на другой берег, где посад и варницы. В лесу теперь тихо было. Не так весело, как днем. Данила покрикивал на лошадь и говорил себе:
«Чего бояться? Далеко ль тут? Темно только. И старик тот про лихих людей поминал. Да ведь не пустое место-то. За лесом на берегу варницы. И лес редеть уж стал. Скоро опушка, а за ней сразу их тын начнется».
Он хлестнул лошадь, и вдруг в кустах затрещало что-то, и перед самой его головой пролетел большущий камень, задев за холку лошади. Лошадь заржала, взвилась на дыбы и понесла. Данила изо всех сил натянул поводья, шапка у него слетела, но на седле он усидел. Он весь дрожал, не то от страха, не то от злобы. Выскочив на опушку, он повернул лошадь и погнал ее берегом назад к варницам. Из одной варницы шел дым. Другие стояли темные, должно быть, кончали варю.
Надейка, Надейка! кричал Данила.
Работники уж услыхали топот и высыпали на дорогу. Старый повар был тут же. Данила натянул поводья.
Надейка! крикнул он. Убили было меня тотчас. Вишь, лошадь покалечили.
У лошади из холки струилась кровь.
Батюшка, Данила Иваныч, да где ж то? Кто ж тебя? спрашивал Надейка с испугом. Данила пригнулся к седлу и сжал кулак.
Где? А! Где? За леском за вашим, вон где! А?
Данила соскочил с лошади. Работники попятились.
А, лиходеи! Душегубы! То вы, может? А? На хозяина?!
Батюшка, Данила Иваныч, забормотал Надейка, Христос с тобой! Да чтой-то ты! Экое молвишь. Да может ли статься?
А кто ж боле? крикнул Данила. Сказываю, вашим леском. Мотри, Надейка, коль из ваших кто!.. кричал Данила.