Наконец пришел лекарь. Еле глаза глядят со сна. Кафтан расстегнут, из-под штанов торчит рубаха. Анна кинулась к нему.
Мотри, Семеныч, что с им сталось? Ума не приложу. Вечор пировал он долго. Пришел, спать лег, а в ночь проснулся, криком кричит. Неужли с того, что выпил лишку?
Лекарь подошел к Максиму, поглядел на него, хотел пощупать, но Максим еще громче закричал и забился.
Ты не пужайся, государыня, Анна Ефимовна, сказал лекарь, то не с вина, то с многой пищи. У Максима Максимыча желудок слабый, бессильный от многого сиденья и от холодных питий. И печень у него, и селезенок заперты. Пища у него колом и встала. Я ему тотчас снадобье принесу, «Лопушниковый корень», чтоб пище продвижку дать. А там кровь жильную отворю, жар из головы вывесть и крови продух дать. Ему и полегчает. Бальзамом тоже живот потру греет он. Дает бог, к утру здоров будет.
В хоромах зашевелились. Забегали сенные девки. От Марицы Михайловны пришла монашка Феония спросить, что с Максим Максимовичем. Ваглянула она на него и руками всплеснула:
Матушка, Анна Ефимовна, то с глазу, сразу видать. Дай ты мне его с уголька спрыснуть. Я с молитвой.
И то, доченька, приступила к Анне Фроська-кормилица, все-то ты лекаря слушаешь. А може, и впрямь с глазу. Вон у воеводы-то, вечор что был, сразу видать, нехороший глаз. А он еще Максима Максимыча похвалил, как в сени вошел.
Максим все кричал. Анна не знала, что и делать. Но тут вернулся лекарь, и она снова схватилась за него.
Целую ночь лекарь бился над больным пустил кровь, лекарство дал, но лучше Максиму не становилось.
В опочивальню набилось полно народу. Анна и не видала, как входили. Пришла Марица Михайловна с Фомушкой, с Феонией, с девками. Как вошла, так и запричитала:
Ох, помирает, знать, Максимушка. За настоятелем-то посылано ли? Анна, чай, и не подумала. Бежи, Агашка, вели ключнику тотчас за отцом-настоятелем бечь. Фомушка, что не молвишь, помрет аль нет Максимушка?
А Фомушка подобрался к алому атласному кафтану, который лежал на лавке, и приловчался натянуть на себя.
Зашел. Иван. Спросил лекаря, что за болезнь у Максима приключилась. Неужли с того, что поел лишку?
Подошел к Анне:
Вишь, напасть какая, сказал он, гадал выедете вы ноне. Возы было грузить приказал. А тут сказывают мне Максим занедужил. Видать, не выехать вам ноне.
Анна вдруг вскочила.
Как не выехать? Не может того статься! Вели грузить. Полегчает ему. Вишь, утихать стал. Полегчает! Поедем мы. Сам даве сказал. Не моги отрекаться!
Да господь с тобой, Анна, аль я отрекаюсь? Езжайте с богом. Лишь бы полегче Максиму стало.
Ну, и пущай грузят! Мы тотчас.
Анна наклонилась к Максиму:
Максимушка, родной, полегче тебе? Скажи словечко. Чего же не скажешь мне ничего?
Максим лежал тихо, лицо стало синее. Руками начал обирать. Кругом все замолкли, точно на всех страх напал. Марица Михайловна и та примолкла. Фомушка один, в алом Максимовом кафтане поверх рубахи, прищелкивал языком и приплясывал на месте. Феония дернула его за рукав, так он уж остановился.
Тихо стало. Только свечи в головах у Максима Максимовича потрескивали. Фрося поставила их, не спрашивая у Анны Ефимовны.
Анна все дергала Максима и повторяла ему:
Максим, Максимушка, полегче тебе?
Фрося потянула ее за рукав.
Аннушка, доченька, шепнула она. Не замай ты его. Аль не видишь? Отходит он.
Чего! вскрикнула Анна. Молчи ты, холопка! Как ты смеешь! Не помрет Максим. Не может того статься. Максимушка! крикнула она, упала на колени и охватила Максима за плечи. Максимушка, слышишь меня? Не помрешь ты?
Максим чуть-чуть шевельнул рукой и повел тусклыми глазами.
Максимушка, слышишь? Мы ж на Пермь тотчас едем. Как же то? Не можно тебе помереть. Возы грузят. Максим, ехать надобно!
У Максима открылся рот, нижняя челюсть отвалилась. Тело вытянулось.
Помер Максим Максимыч, сказал лекарь.
Часть вторая
Афонька
И об Максиме горевала она. Тихий он был, простой, жалел ее, угодить старался. Как о таком муже не скорбеть? Вспомнит Анна, как просил ее не гневаться на него, так слезы сами и побегут.
Думала, думала, а все поверить не могла, что так все и будет. Не про Максима. Нет, уж как помер не оживет. А про себя. Не верилось ей, что так и век вековать. Сколько надумано было и про Пермь, и про промысел их, и про хозяйство и вдруг нет ничего. Как же жить-то она будет? С самых тех пор, как старика Строганова не стало, одно только и было у нее в голове наладить опять строгановский промысел.
«Ведь есть же такие счастливые бабы, думала она, сидят себе за пяльцами, в церковь ходят, с девками в светлицах хохочут, песни поют. И весело им. А ей? Как вздумает, что так и век в горнице сидеть, эх, лучше б с Максимом в могилу лечь. Да нет, не может того статься, не на то она на свет родилась, чтоб в пяльцах шить».
А время шло да шло.
Когда хозяин на Москву собрался, Афонька пристал к нему, чтобы взял его с собой, женка у него там, на Красной площади, в рядах торговала. Но Иван Максимович уперся никаким родом не хотел его
в Москву брать. Сказал ему, что Галка стар становится и он хочет его, Афоньку, за старшего доверенного оставить на Соли.