Тогда же, в дни тяжелых боев за Мамаев курган, Василий Иванович вызвал меня на свой КП. На его столе лежала «Комсомольская правда» с моей статьей о снайпере Василии Зайцеве, минометчике Иване Бездидько и об отделении сержанта Петра Селезнева, которые объединились в одну группу и в тесном взаимодействии наносили врагу большой урон в живой силе и технике. Эта заметка была обведена синим карандашом командарма.
Это ты писал? спросил он.
Я.
А лучше можешь?
Попытаюсь.
Тогда слушай меня.
И он принялся размышлять вслух о тактике мелких штурмовых групп в боях за город. Говорил отрывистыми
фразами, четко, образно, прямо суворовским языком. Закончив, спросил:
Понятно?
Понятно, ответил я.
Тогда садись и пиши.
И когда я сел к столу, то обнаружил, что моя память почти ничего не зафиксировала для записи, хотя ответил: «Понял». Попробуй скажи: «Не понял», проще в кипяток окунуться.
Сижу над чистым листом бумаги, как парализованный. И вдруг, нет, не вдруг, а как-то глухо, постепенно в ушах зазвучал голос командарма, затем послышались слова, целые фразы, так, словно в голове начала раскручиваться лента слуховой памяти. Кладу на бумагу первую фразу: «Врывайся в дом без вещевого мешка, граната без чехла», затем вторую: «Врывайся так граната впереди, а ты за ней», потом третью: «Успевай, поворачивайся, не зевай инициатива в твоих руках...»
Так к утру я записал почти все. Записал и не заметил, как сон упрятал меня под стол. Проснулся, бросился ошалело в один отсек, в другой. В блиндаже ни души.
Где командующий?! кричу во всю глотку.
Зачем он тебе? послышался голос его ординарца.
Статья готова.
Он знает и велел не трогать тебя. Можешь еще подремать. Придет разбужу.
Проклиная себя на чем свет стоит, я выскочил из блиндажа и кинулся по ходу сообщения на Мамаев курган. Там мой батальон. Какой же ты после этого комиссар, если не знаешь, что с ним! Засоня, растяпа...
На подъеме к северному плечу кургана меня встречает Чуйков с адъютантом.
Ты куда? спрашивает он.
В батальон.
Возвращайся. Нет твоего батальона.
Как?!
Вот так.
В то утро на батальон, оборонявший северные скаты кургана, навалились свежие полки 101й легкопехотной немецкой дивизии. Навалились, уже начали прорываться к железнодорожной насыпи, но сюда подоспел резервный полк командарма, и положение было восстановлено. Однако моего батальона не стало. В неравной схватке уцелели лишь единицы. Ни комбат, ни командиры рот и взводов не оставили своих позиций. Стояли насмерть и погибли вместе с бойцами.
Позже, лет через двадцать после Сталинградской битвы, день окончания которой я отмечаю как день своего второго рождения, Василий Иванович заметил:
Тебе следует отмечать раньше.
Почему? спросил я.
Вспомни день гибели того батальона, в котором ты был комиссаром...
Помню...
В дни наступательных боев он часто появлялся там, где, по сведениям разведки, не ожидалось осложнений: ему каким-то чудом удавалось угадывать нет, именно здесь противник будет наносить коварный контрудар. Так и есть: немецкие танки внезапно появляются перед позициями, но Чуйков уже успел нацелить сюда артиллерию, подвижные части, и хитроумный замысел противника сорван.
На подступах к Люблинскому оборонительному рубежу он неожиданно влетел на машине в расположение нашего полка. Мы отбивали яростные вражеские контратаки. Что ему тут делать? Есть что: тут обозначился прорыв обороны противника. Вскоре наши главные силы ворвались в Люблин.
При наступлении на Берлин он вовремя разгадывал замыслы гитлеровских стратегов и вел полки своей армии с наименьшими потерями, хотя мы действовали на главном направлении. Его чутье и умение находить верные решения, порой дерзкие, но с точным прицелом, позволили нашим частям прорваться в Тиргартен, к логову Гитлера, к имперской канцелярии. Приказ о прекращении боевых действий и о капитуляции Берлина был подписан начальником берлинского гарнизона на командном пункте Чуйкова.
Вполне возможно, что та самая пуля, которая искала мое сердце в последних боях за Берлин, осталась неизрасходованной в обойме или в казеннике карабина, а затем, после капитуляции берлинского гарнизона, попала в свалку трофейного оружия, переплавленного в слитки металла для нужд народного хозяйства.
...Так случилось, так получилось, так повезло мне на войне, как говорится, всем смертям наперекор. Земной поклон отцу и матери, родившим меня с такой судьбой. Да, я счастлив тем, что смерть пощадила меня на фронте, но она сделала свое злое дело против меня вскоре после войны. В Германии 18 мая 1946 года меня и мою жену постигло большое горе: там, на Веймарском кладбище, мы похоронили шестилетнего сына Володю. Злобные люди нашли способ отомстить мне за живучесть в войне смертью сына. Но я остался в строю. И вот хожу по хлеборобному полю, там, где родился сын, обдумывая ответ на вопрос жены Харитона Устименко, погибшего в Сталинграде: «А ты-то как уцелел в такой войне?»
3
Признаюсь, мне уже трудно расставаться с семьей Ольги Харитоновны. Бывает же так не успел переступить порог незнакомого дома, и он стал тебе родным. И эти ребята, ее сыновья Алеша и Харитон, с которыми я сейчас занимаюсь расстановкой щитов на поле, стали для меня близкими. И они привязались ко мне так, что, уйди я сейчас с поля, и у них, кажется, потеряется всякая вера в дружбу с людьми. Разве можно допустить такое? Однако хорош тот гость, который не забывает, что у него есть дом. Мне пора возвращаться в Москву.