В духовную семинарию в Загорск направили по настоянию церковного совета. Учиться было нетрудно. Запас знаний, полученных в школе и на первом курсе Новосибирского педагогического института, откуда был призван в армию и отправлен на фронт, позволял быть среди семинаристов заметным по уму и прилежанию. Началась тихая, смиренная жизнь. Читал священное писание, изучал историю, вникал в философию Гегеля, интересовался новейшими достижениями науки.
Так я окреп духом и физически, подчеркнул он. Потянуло в родные края, испытать себя на стезе многотрудного дела ограждения человеческих душ от грехов и пороков. И не где-нибудь, а в селах и деревнях, где родился и вырос...
Далее он принялся пересказывать содержание христианских заповедей, цитируя по памяти целые страницы из Нового завета.
Я посмотрел на часы.
Готов прервать, согласился Митрофан. Зинаида, пора подавать ужин...
За ужином Тимофей Слоев вторично нарушил договоренность «молчать и не раздражаться».
Слушай, Митрофан, скажи по-свойски, на какие деньги ты содержишь этих шарамыг братьев Хлыстовых и Феньку Долгушину? Горькие пьяницы, они скоро твою веру на водку променяют.
Ограждаю, как могу, ограждаю их души от грехопадения. Все видят, как это вершится.
А зачем они тебе понадобились? продолжал настырно добиваться Тимофей.
Зачем понадобились? повторил Митрофан вопрос Тимофея и, посмотрев в мои глаза, спросил: А можно ли критиковать вас, коммунистов?
«Ну вот, подумал я, до сих пор он вроде искал мотивы к самооправданию, а теперь переходит в наступление. Интересно, с каких позиций?»
Можно. Запрета нет и не будет.
Мужик собирается
в поле, запрягает лошадь, уже затягивает супонь, но в этот момент до его слуха докатился благовестный звон колокола бом, бом, бом... Мужик вспомнил троица, перекрестился и снова за супонь. Но звон колокола разбудил в нем добрые думы. Выпала из рук супонь.
При чем тут супонь, если ты собрался критиковать? вмешался Тимофей.
Потерпи, потерпи, сын Степана Слоева, про твоего отца идет речь.
Про отца? удивился Тимофей.
Да, да, к его душе сейчас пойдем... Зовет, зовет его колокол на благочестивое деяние. Перекрестился мужик, распряг лошадь, сменил грязные шаровары и рубаху на чистые, сапоги через плечо и зашагал на зов колокола... Церковь самое красивое сооружение во всей округе. Купола с крестами устремлены к небу. Храм божий. В него нельзя входить не крестясь. Вымыл мужик ноги в речке, надел сапоги и смиренно, не спеша вошел в ограду храма, затем переступил порог. В храме диво дивное: своды в россыпи небесных светил, со стен смотрят лики святых. И всюду свечи, свечи. Они горят тихим огнем, высвечивая благородство красок. Смотришь, а рука сама кладет крест на чело, на пояс, на плечи. И хор на клиросе лучшие голоса, собранные со всей округи, наполняет душу благостным настроением. Мужик крестится, вдыхает запах ладана. Да, да, и запах здесь служит свою службу. Мужик кланяется, приникает лбом к полу, повторяет про себя свою молитву или повторяет слова, изреченные с амвона... Но это еще не все. Включившись в ход действий прихожан, заполнивших храм, мужик достает из кармана пятиалтынный, быть может единственный, и ставит свою свечу перед ликом Георгия Победоносца. В святость его он не верил, но после затрат своего времени и пятиалтынного уже готов убеждать других, что надо поступать так, как он поступил. Ему, как и всем смертным, не суждено видеть посланников бога, но вера в святость оных начала гнездиться в его душе, гнездиться от общения с другими верующими. Она вошла в него и подсказывает разуму верный выбор убеждений. И не пробуйте после этого перечить такому мужику, доказывать, что бога нет, не стерпит, назовет богохульным или вступит в борьбу...
И в этом вся твоя критика против нас? удивился Тимофей.
Разумей, Тимофей, разумей, ответил Митрофан, сверкнув глазами в мою сторону, как бы говоря: «Ты назвал себя агитатором, посмотри теперь на себя глазами мужика».
Я тут же вспомнил свои недавние выступления перед жителями здешних степных сел и деревень... Стоишь перед ними и говоришь, говоришь. Кто-то тебя слушает, кто-то пересчитывает пальцы на своих руках, кто-то борется с дремотой, хмуря брови, хоть я рассказываю о великих сражениях, об участии в них односельчан о героях обороны Сталинграда и штурма Берлина. А как они слушают лектора и докладчика, который не отрывает своих глаз от конспекта?
Мне стало стыдно, уши, кажется, воспламенились.
Против такой критики у меня остался только один аргумент, и я высказал его Митрофану.
Вера на ложной основе чревата сложными последствиями. По Гегелю, это означает расщепление сознания.
Митрофан ответил мне тоже по Гегелю:
Лучше, чтобы у народов была хотя бы дурная религия, чем никакой.
Значит, безрелигиозное время отрицается? спросил я.
Человек без веры идет к саморазрушению, ответил он.
Тимофей повернулся к нему грудью.
Постой, постой, Митрофан, сказал он. Значит, если я не верю в бога, то разрушаюсь, а ты не разрушаешься?
У каждого свои пути к истине, успокоил его Митрофан. Бог суть разум.
Не понимаю я твою суть. Какой разум заставляет тебя читать каждую ночь молитвы звездам? Зачем ты это делаешь?