Далее, указав еще на вред местничества, государь, выражая намерение уничтожить его, привел примеры деда своего и отца, которые уже тяготились им, и заключил вопросом:
По нынешнему ли выборных людей челобитию всем разрядам и чинам быть без места или по-прежнему быть с местами?
В ответ на это патриарх с большим укором отнесся к местничеству, от которого, по его словам, «аки от источника горчайшего, вся злая и Богу зело мерзкая и всем нашим царственным делам ко вредительству происходило». В заключение патриарх сказал:
Аз же и со всем освященным собором не имеем никоея же достойные похвалы принести великому царскому намерению за премудрое ваше царское благоволение.
Бояре, окольничие и все бывшие в думе согласились с патриархом и просили государя уничтожить местничество, от которого чинились «великие нестроения, разрушения, неприятелям радования, а между ними (русскими ратными людьми) богопротивное дело великие продолжительные вражды».
После этого государь велел принести разрядные книги и сказал:
Для совершенного искоренения и вечного забвения все эти просьбы о случаях и записки о местах изволяем предать огню, чтоб злоба эта совершенно погибла и вперед не поминалась и соблазна бы и претыкания никто никакого не имел.
Затем царь потребовал, чтобы все, у кого есть разрядные книги и записи, прислали бы их для сожжения, «и с этих пор быть всем между собою без мест, и впредь никому ни с кем никакими прежними случаями не считаться и никого не укорять, и никому ни над кем не возноситься».
Все присутствовавшие в ответ на это воскликнули:
Да погибнет в огне оное богоненавистное,
враждотворное, братоненавистное и любовь отгоняющее местничество и вперед да не воспомянется вовеки!
В дворцовых передних сенях развели огонь, и разрядные книги запылали. Когда дали знать государю, что они сожжены, патриарх обратился к членам думы и сказал:
Начатое и совершенное дело впредь соблюдайте крепко и нерушимо, а если кто впредь оному делу воспрекословит, тот бойся тяжкого церковного запрещения и государского гнева как преобидник царского повеления и презиратель нашего благословения.
В ответ все воскликнули: «Да будет так!»
Никто из бояр и не подумал отстаивать местничество. Это и понятно. Все понимали нелепость укоренившегося обычая, тяготились им. Боярские роды так разрослись-напутались, что часто очень трудно было с точностью разобраться, кто кого родовитее. Конечно, нередко и лица, спорившие о старшинстве, сознавали, что они подвергаются опасности ошибиться и понести за то всю тяжесть государевой опалы. Но при всем том никто из бояр в отдельности, дорожа своей родовой честью, не хотел отступить от нелепого обычая. Теперь же, когда уничтожение этого обычая, тягостного для всех, исходило от высшей власти, всем оставалось только порадоваться.
Царь, довольный тем, что так легко, без всякого отпора удалось уничтожить застарелое зло, объявил, что в разрядном приказе вместо прежних разрядных местнических книг будет заведена родословная книга, где будут записаны на память боярские роды и службы служилых людей. Всем дозволялось держать у себя такие родословные книги, но с этих пор при назначении на разные должности они не принимались в расчет.
Хотя местничество было уничтожено, но все-таки знатные лица пользовались особенными отличиями: бояре, окольничие и думные люди могли, например, ездить в каретах и санях на двух лошадях, в праздничные дни на четырех, а на свадьбах даже на шести; другие же, ниже стоящие лица (спальники, стольники, дворяне) зимой имели право ездить в санях на одной лошади, а летом верхом. Также при дворе давались некоторые преимущества знатным; но все это нисколько не мешало давать ход и возвышать по службе людей вовсе не родовитых, но способных.
Церковные дела и просвещение
Московский собор 1681 года постановил усилить розыски раскольников, запретил продажу раскольничьих сочинений и старых книг, учредил строгий надзор над домовыми церквами, молельнями, скитами и часовнями, где часто раскольники совершали богослужение по-своему. Стали закрывать подобные часовни и молельни; это в глазах темного народа казалось прямым гонением на веру. Как ни сильно было правительство, но оно оказывалось бессильным в борьбе с расколом: с этим нравственным недугом нельзя было бороться обыкновенной силой, необходимо было духовное оружие, а его-то и недоставало правительству.
При Федоре Алексеевиче утихла церковная смута в Малороссии, где со времени присоединения ее к Москве поднялась было большая неурядица в церковном управлении.
Киевские митрополиты (Сильвестр Коссов и Дионисий Болобан) вовсе не желали подчиниться московскому патриарху; им хотелось сохранить полную независимость, считаясь только по имени под властью византийского патриарха. Даже мстиславский епископ Мефодий, на которого было возложено управление западнорусской церковью, перешел на сторону польско-шляхетской партии, несмотря на то что своим положением обязан был Москве. У него нашлись единомышленники из черного духовенства, которые решительно объявили, что они не подчинятся митрополиту, посвященному в Москве. Мефодий кончил тем, что попал в заключение за свою