Невольно спрашиваешь, как и почему возникло такое отношение к Ивану Ильичу, человеку в общем порядочному, доброму, общительному, умевшему жить, работать и веселиться «приятно и прилично»? Нельзя не увидеть в этой связи, что он очень рано «усвоил прием отстранения», который успешно применялся им и на службе и в семейной жизни. В первом случае он умел «отделять служебные обязанности от частной жизни», в другом стремился «выгородить себе мир вне семьи», в который он тотчас же уходил, когда требовалось прямое его участие в жизни домочадцев, супружеская или отцовская забота о них.
Иными словами, для того, чтобы жить «приятно и прилично» необходимо было до предела формализовать свои не только служебные, но и семейные связи, лишить их человеческого участия, все подчинить практической пользе, личной выгоде и расчету. Весьма наглядно проявилось это в отношении его к супружеской жизни: «Он требовал от семейной жизни только тех удобств домашнего обеда, хозяйки, постели, которые она могла дать ему, и, главное, того приличия внешних форм, которые определялись общественным мнением. В остальном же он искал веселой приятности и, если находил их, был очень благодарен; если же встречал отпор и ворчливость, то тотчас же уходил в свой отдельный выгороженный им мир службы и в нем находил приятность» (Т, 26, 74-75).
Таково было содержание и общий настрой их брака, в котором с годами все больше разливалось «море затаенной вражды, выражавшееся в отчуждении друг от друга» (Т. 26. 75) Истоки же этого коренного неблагополучия восходят ко времени, когда Иваном Ильичом было принято решение о женитьбе на Прасковье Федоровне, искать их следует в тех мотивах, которыми он руководствовался при этом. Мы видим, что исходил он в основном, скажем так, из практических соображений: он принял к сведению, что она «была хорошего дворянского рода, недурна»; что хотя у нее «было маленькое состояньице, в целом эта партия считалась вполне подходящей, да и к тому же вообще она была «милая, хорошенькая и порядочная женщина». Отметив все это и еще то, что она, как решил про себя Иван Ильич, «влюбилась в него», он задал вопрос: «В самом деле, отчего же и не жениться» (Т,26,73).
Достаточны ли были основания для женитьбы этот вопрос остается открытым, но вполне определенно можно сказать, что Иван Ильич не был влюблен в свою невесту и вообще довольно приблизительно представлял ее как человека и уже в самом начале их семейной жизни почти не скрывал своего равнодушия к миру ее мыслей и чувств и с вызывающей откровенностью давал понять, что ему интересна только его собственная жизнь, в которую она, по его мнению, весьма бесцеремонно подчас вмешивалась или позволяла себе «грубыми словами ругать его» (Т, 25, 74).
Болезнь и связанные с ней страдания, физические и нравственные, сделали то, что еще недавно считавшееся вполне нормальным стало восприниматься и оцениваться как ненормальное. Лишенным большого человеческого смысла видится теперь Ивану Ильичу все связанное с карьерой, обустройством дома, игрой в карты и т. д. С принципиально
иной точки зрения взглянул он теперь на отчуждение, царившее в его семье и тоже считавшееся чем-то почти нормальным. Всюду и во всем разглядел он не только притворство и равнодушие, но и ненависть, как никогда глубоко осознал он, что они абсолютно чужие друг другу люди, случайно встретившиеся на земном пути и совсем напрасно соединившие свои судьбы. Да, это она, казалось бы, близкий ему человек, жена и мать его детей, в тайне от всех «стала желать, чтоб он умер, но не могла этого желать, потому что тогда не было бы жалованья. И это еще более раздражало ее против него» (Т, 26, 83). Со своей стороны и он, когда она приходила навестить его, «ненавидел ее всеми силами души и делал усилия, чтобы не оттолкнуть ее» (Т, 26, 92).
Из сказанного очевидно, что в той прежней жизни, которую Иван Ильич вел до болезни, у него было множество своего рода «ширм», так или иначе заслонявших от него мысли о смерти. С разным успехом в этой роли выступали и служба, и клуб, и семейная жизнь и многое другое, что так или иначе отвлекало и увлекало Ивана Ильича, занимало и поглощало часы и дни его жизни. И получилось так, что и по достижении весьма солидного возраста он так и не сумел и не смог приобщиться к пониманию жизни как трагедии, сосредоточиться уже не на бытовых, а на коренных, бытийных вопросах. И только теперь, когда ему пришлось пройти через невыносимо тяжкие страдания и уже не только мыслью, но и душой прикоснуться к такой простой и страшной правде, что в самом ближайшем времени предстояло умереть не кому-нибудь другому, а именно ему, Ивану Ильичу Головину, произошло нечто чрезвычайное: родилась, состоялась личность человека.
Именно поэтому теперь он во власти вопросов, никогда прежде не посещавших его: за что ему вынесен смертный приговор, ведь он не совершил никакого преступления и даже в мелочах строил свою жизнь, как все те другие люди, которым он подражал, и вот они-то продолжали жить, а он принужден умереть?
Невольно напрашивалась парадоксальная, чтобы не сказать чудовищная мысль, что наказан он был как раз за то, что жил как все. Но эта мысль не укладывается в его голове, представляется ему нелогичной и несправедливой. Да, Ивану Ильичу известно, что смерть ждет каждого живущего на земле, но понимание этого не приносит ему облегчения.