Да нет, они вовсе не дружат Трудно поладить, когда у людей разные взгляды, разные характеры. А главное, когда люди друг другу мешают!
Последние слова дон Виджилио произнес совсем тихо, как бы про себя, с характерной для него тонкой усмешкой. Впрочем, Пьер, озабоченный собственными мыслями, его почти не слушал.
Не по делам ли Индекса у них совещание? спросил он.
Дон Виджилио, должно быть, знал, о чем совещались кардиналы. Но он ответил лишь, что совещание по делам Индекса происходило бы у префекта этой конгрегации. И Пьер, поддавшись нетерпению, спросил наконец напрямик:
Вы ведь знакомы с моим делом? Я имею в виду книгу. Поскольку его высокопреосвященство состоит членом конгрегации и все бумаги проходят через ваши руки, не могли бы вы мне что-либо сообщить? Я ведь ровно ничего не знаю, а так не терпится узнать поскорее!
Дон Виджилио сразу же растерянно заметался. Он пролепетал, что никаких бумаг не видел, и это соответствовало действительности.
К нам еще ничего не поступало, уверяю вас, я и понятия об этом не имею.
Так как священник продолжал настаивать, тот знаком
попросил его замолчать и снова принялся за свои бумаги, украдкой поглядывая на соседнюю залу, очевидно, из опасения, не подслушивает ли их аббат Папарелли. По правде говоря, он и так наболтал лишнего. И дон Виджилио съежился за столом, у себя в углу, стал еще незаметнее, потонул в полумраке.
А Пьер снова погрузился в задумчивость, его охватило чувство неизвестности, застарелая, дремотная печаль, которой пронизано было все вокруг. Минуты тянулись нескончаемо долго, было уже около одиннадцати. Наконец послышался скрип двери, чьи-то голоса, и аббат очнулся. Он почтительно склонился перед кардиналом Сангвинетти, который вышел в сопровождении другого кардинала, очень тощего, очень высокого, с вытянутым серым лицом аскета. Ни тот, ни другой, видимо, даже внимания не обратили на какого-то невзрачного священника-иностранца, так подобострастно склонившегося перед ними. Кардиналы громко, непринужденно разговаривали:
Да, вы правы, ветер стихает, сегодня жарче вчерашнего.
Завтра наверняка задует сирокко.
В полумраке большой комнаты снова наступила торжественная тишина. Дон Виджилио продолжал писать, беззвучно водя пером по жесткой желтоватой бумаге. Раздалось слабое надтреснутое треньканье колокольчика. Из соседней комнаты поспешно вошел аббат Папарелли, на мгновение исчез в тронной зале, потом возвратился, знаком пригласив Пьера, и негромко доложил:
Аббат Пьер Фроман.
Огромная зала также носила печать разрушения. Красная полупарчовая обивка на стенах, затканная крупными пальмовыми листьями, висела клочьями под великолепным потолком, украшенным раззолоченной деревянной резьбой. В нескольких местах ее починили, но линялые полосы бледными разводами пятнали некогда роскошный темно-пурпуровый шелк. Достопримечательностью комнаты был старинный трон красное бархатное кресло, на котором некогда восседал святейший папа, посещая кардинала. Под красным бархатным балдахином, осенявшим трон, висел портрет папы Льва XIII. Кресло, по обычаю, было повернуто к стене, в знак того, что никому не положено на него садиться. Всю обстановку просторной залы составляли несколько кушеток, кресел, стульев и чудесный столик из золоченого дерева в стиле Людовика XIV с мозаичной доской, изображающей похищение Европы.
Но Пьер увидел сначала только кардинала Бокканера, тот стоял у другого стола, который служил ему в качестве письменного. В простой черной сутане с красной каймой и красными пуговицами, он показался Пьеру еще величавее и горделивее, нежели в торжественном облачении на портрете. Те же белоснежные локоны, продолговатое лицо, изрезанное глубокими морщинами, крупный нос и тонкие губы; те же горящие глаза освещали бледное лицо из-под густых, все еще черных бровей. И все же портрет не передавал того безграничного спокойствия, внушенного верой, какое исходило от этого высокого человека, непоколебимо убежденного, что лишь ему одному ведомо, «что есть истина», человека, которого непреклонная воля заставляла неизменно придерживаться этой истины.
Бокканера не шелохнулся, его черные глаза пристально разглядывали приближающегося гостя; священник, знакомый с церемониалом, преклонил колена и облобызал крупный изумруд, который кардинал носил на пальце. Но тот сразу же заставил его подняться.
Добро пожаловать, любезный сын мой Племянница так тепло о вас отзывалась, я весьма рад видеть вас у себя.
Он уселся за стол, все еще не приглашая Пьера сесть, и, продолжая изучать его, неторопливо, очень вежливо осведомился:
Вы прибыли вчера утром и, верно, очень устали?
Ваше высокопреосвященство очень добры Да, я совершенно разбит, столько же от волнения, сколько от усталости. Эта поездка так много для меня значит!
Кардиналу, видимо, не хотелось с первых же слов заводить серьезный разговор.
Понятно, ведь от Парижа до Рима все же далеко. Нынче можно доехать довольно быстро. А прежде какое нескончаемое путешествие!
Он помедлил.
Я только раз побывал в Париже, давненько это было, лет пятьдесят назад, да и провел там всего неделю Большой, прекрасный город, что и говорить! На улицах полно людей, и все необыкновенно учтивы, этот народ создал столько чудесного. Даже в наше печальное время не следует забывать, что Франция старшая дщерь нашей церкви То было единственное мое путешествие, больше я ни разу не покидал Рима.