Утром я отвечу виконту и напишу ему, как мы вам рады, вы пробудете здесь, вероятно, дольше, чем предполагаете Не позабудьте завтра в десять часов представиться моему дяде-кардиналу.
Когда Пьер и дон Виджилио, держа в руках подсвечники, которые вручил им слуга, стояли каждый перед своей дверью на четвертом этаже и уже собирались расстаться, Пьер не удержался и снова задал мучивший его вопрос:
А что, монсеньер Нани особа очень влиятельная?
Дон Виджилио опять растерялся и только широко развел руками. Но затем в глазах его вспыхнуло любопытство.
А вы знали его прежде? спросил он вместо ответа.
Я? Никогда!
Да неужели? А он вас знает, и отлично! В прошлый понедельник он говорил так, словно ему все до малейших подробностей известно о вашей жизни, о вашем нраве.
Я даже имени его никогда не слыхал!
Стало быть, он наводил о вас справки.
И, откланявшись, дон Виджилио ушел к себе; к удивлению Пьера, дверь в его комнату оказалась открытой, из нее вышла неизменно спокойная и деловитая Викторина.
А, господин аббат, мне хотелось самой удостовериться, что вы ни в чем не нуждаетесь. Свеча есть, вода, сахар, спички тоже Да, что вы пьете по утрам? Кофе? Нет, просто молоко с хлебцем? Хорошо! Значит, в восемь часов? И отдохните, поспите как следует! А мне тут первое время до того было боязно, ого! Я думала, в этом старом доме привидения водятся! Но так ни разу ни одного даже краешком глаза и не увидела. Уж очень покойники довольны, что могут наконец отдохнуть.
Оставшись в одиночестве, Пьер с облегчением вздохнул, радуясь, что избавился от тягостного чувства, какое навевала на него незнакомая обстановка гостиной и эти люди, чьи смутные тени мешались в его мозгу, расплываясь в дремотном свете ламп. Привидения это, верно, души давно умерших, которые не находят себе покоя и возвращаются, чтобы любить и страдать среди живых, воскреснув в чьей-либо груди. И хотя Пьер отоспался днем, никогда еще он не чувствовал себя таким усталым, никогда так не жаждал уснуть, в голове у него плыл туман, мысли путались, он ничего не понимал. Все было так удивительно; он стал раздеваться, и на миг ему почудилось, будто не он, а кто-то другой очутился в этом доме, ложится спать в этой комнате. Что они все думают о его книге? Зачем
пригласили его в свое промозглое жилище, враждебность которого он теперь ощущал? Чтобы ему помочь или чтобы окончательно его уничтожить? И в желтом свете гостиной, словно в унылом отблеске заката, ему виделись донна Серафина и адвокат.
Морано, она по одну, он по другую сторону камина, виделось спокойное, полное страсти лицо Бенедетты, и улыбающаяся физиономия монсеньера Нани, его лукавые глаза, его губы, на которых лежал отпечаток несокрушимой энергии.
Пьер лег, потом снова встал; он задыхался, ему не хватало свежего, вольного воздуха, и, настежь распахнув окно, он облокотился о подоконник. Ночь была черным-черна, все вокруг тонуло во тьме. Небо заволокло тучами, звезды скрылись, мутный свод свинцовой тяжестью навис над землею; а напротив теснились давно уснувшие дома Трастевере, в окнах не сверкало ни единого огонька, лишь вдалеке, словно оброненная кем-то искра, светился газовый рожок фонаря. Пьер тщетно пытался отыскать Яникульский холм. Все тонуло в этом океане небытия: двадцать четыре столетия римской истории, древний Палатин и современный Квиринал, гигантский купол собора св. Петра, смытый с небес потоками мрака. А внизу уже не было видно, даже не было слышно Тибра мертвой реки мертвого города.
III
Двери прихожей, выходившей на просторную лестничную площадку, были распахнуты настежь. Кардинал, один из последних кардиналов, принадлежавших к римской знати, запер глядевшие на улицу парадные залы, где от ветхости все отдавало тленом, но сохранил покои, которые в конце восемнадцатого века служили для приемов одному из его двоюродных дедов, тоже кардиналу. То была анфилада из четырех огромных комнат шести метров в высоту, выходивших окнами в переулок, спускавшийся к Тибру; солнце никогда не проникало сюда, его загораживали мрачные дома на противоположной стороне улицы. Покои сохранили пышность и великолепие времен прежних князей, высших сановников церкви. Но их никто не ремонтировал, никто о них не заботился: обои висели клочьями, в мебель въедалась пыль, а хозяева, как бы одержимые надменным желанием остановить время, ничуть об этом не тревожились.
Войдя в первое помещение, прихожую, где в былые дни располагалась прислуга, Пьер был несколько обескуражен. Некогда здесь, одетые в парадную форму и окруженные толпою слуг, неотлучно находились два папских жандарма, а ныне единственный лакей, пребывавший тут, казался призраком и лишь усиливал уныние, которое навевала эта огромная полутемная зала. Напротив окон бросался в глаза алтарь, задрапированный красным, с красным балдахином над ним и вышитым гербом Бокканера внизу: крылатый дракон, извергающий пламя, и девиз: «Bocca nera, Alma rossa». Здесь же лежала и красная кардинальская шапка двоюродного деда, в старину служившая для торжественного облачения, и две красные шелковые подушки; на стене висели два старинных зонтика, их при выезде брали с собою в карету. Среди полной тишины, казалось, слышался шорох моли, которая уже целое столетие точила эти мертвенные останки прошлого, готовые рассыпаться прахом при одном лишь прикосновении метелки.