Моя кобыла оказалась чёрной как смоль молодой лошадью с белой звездой на лбу. Красивой я в тот момент не мог её назвать: уж очень худа она была, с отвисшим животом и кривыми ногами. Я шагнул вперёд с замирающим сердцем... Кобыла дёрнула повод в руке пастуха и повернулась ко мне задом... Я невозмутимо сделал второй шаг, и тут все закричали, а Касу бросился вперёд и отдёрнул меня в сторону...
Ты что никогда на лошадь не садился? сердито крикнул Айтчан. Спереди подходить надо! Покажите ему, посадите!
Все уже смеялись, предвкушая последующее, но никто не предугадал событий. Я тоже.
С мрачным отчаянием повернулся я к лошадиной морде. Касу стоял рядом. Я протянул левую руку и схватил дрожащими пальцами повод, глядя в огромные ультрамариновые глаза... Лошадь оттопырила чёрные замшевые губы с большими редкими волосами на них, оскалилась и, раздув дрожащие огромные ноздри, дохнула мне в лицо тёплой волной воздуха...
Давай садись... хватай за холку, сказал, тоже волнуясь, Касу.
Он набросил на спину кобылы старую, замасленную ватную фуфайку седла мне не полагалось, я обнял теплую гривастую шею, лошадиная кожа под моими пальцами вздрогнула, Касу подсадил меня, перевалив на широкую вогнутую спину, и я очутился верхом.
Я сразу почувствовал себя в высшей степени неуверенно. Мышцы всего тела напряглись, будто я не на лошади сидел, а стоял на канате под куполом цирка. Глядя в улыбающиеся подо мной лица, я боялся пошевельнуться, со страхом думая о том, как вся эта махина сейчас двинется.
Чапаев! сказал Айтчан. Погонишь стадо вон туда, он протянул руку на восток, где в скирдах сено с Касу брали... да ты знаешь... ну, паняй.
Так он выговаривал слово «погоняй».
Я тронул поводья едва-едва, осторожно, и лошадь подо мной двинулась по склону холма к стаду чёрт возьми! она шла всё быстрей, норовя побежать, а я, трясясь на её спине, на дурацкой скользкой фуфайке, стал сползать на один бок. Стоящие позади внимательно наблюдали я это чувствовал спиной, я натянул поводья, пытаясь приостановить лошадь, но она шла всё быстрей, а я сползал всё ниже. Тогда я перевесился на другой бок, чтобы выровняться, и пополз в другую сторону лошадь побежала! Но вдруг как-то странно упала на передние ноги, перелетев через голову, я через неё произошло всё в одно мгновение, и вот я уже лежал в грязи на спине...
Держи! Убежит! крикнули
Я вскочил и увидел, что она молча стоит передо мной в двух шагах чудеса! не думая о предосторожности, я подошёл к ней сзади и взял повод она виновато смотрела на меня, за моей спиной раздался вздох удивления, и тут лошадь жарко шепнула мне в самое ухо:
Не бойся! Я не убегу... и не укушу тебя...
Но этого никто не услышал даю вам честное слово! Я и сам тогда подумал, что это мне только кажется...
Ты смотри: точно Чапаев! сказал Айтчан.
Другие тоже что-то заговорили их голоса звучали как в тумане, я понял только, что они не знали:
смеяться им или восторгаться, один лишь Касу искренне радовался.
Молодец! подбодрил он меня, и я, осмелев, уже сам взобрался на лошадь и потрусил дальше, боясь снова упасть и размышляя про себя об удивительных лошадиных словах и о том, почему она так странно упала...
Забегая вперёд, объясню это грустное недоразумение: моя бедная лошадь была больна, у неё были ревматические ноги, которые плохо сгибались так называемый шпат, на ней слишком рано начали ездить, когда она, в сущности, была ещё ребёнком. Оттого она спотыкалась даже на ровном месте. Мы с ней и после постоянно падали. Со временем я к этому привык и только старался упасть половчее. Мне ее всегда было очень жаль. Да и она меня жалела: только что вы сами в этом убедились. Никто не знал, что Самая Умная Лошадь умела говорить. И я никому об этом не сказал.
Я сам объясняю эту её способность тем, что она сильно болела и страдала и оттого стала намного умнее других лошадей.
Отчего же она заговорила именно со мной? Объясняю я это своим тогдашним особенным состоянием, развившим мои собственные способности, отчего я и научился её понимать...
Так я стал пастухом. Выгонял я скотину ещё затемно, когда гора Семиз- Бугу пряталась в сумерках, а ветер наощупь шарил вокруг саманных стен с маленькими окошками, за которыми слабо колебалось пламя коптилок. Стадо спускалось с холма, шумно дыша, спеша и толкаясь: всем хотелось пожевать подснежной травы.
Солнечные дни становились всё чаще и длинней. Всё позже возвращались мы домой к обеду, всё позже к ужину. Но и тут не обошлось вначале без недоразумений.
Дело в том, что возвращаться надо было к определённому часу, когда доили коров и когда я поил стадо возле колодца. Но часов-то у меня не было какие там часы в те голодные годы! - свои московские я давно променял на буханку хлеба, съел их. Да ни у кого не было часов, разве что у Айтчана. На них все на ферме смотрели как на ненужное чудо, потому что чувствовали время безо всяких часов. Все, кроме меня. И тут меня опять спасла моя лошадь.
Опоздал я на дойку сразу же, во второй день своего пастушества.
Первый день в расчёт не шёл, ибо в тот день я принимал стадо и крутился потом до вечера возле фермы. А на второй день я ушёл со стадом далеко за сопки, как и полагалось, и потерял там всякое чувство времени. Но это я понял только потом.