Все, хватит! оборвал Аркадий смех и общий вой, стоявший в доме. Подымайся скотина, он ногой несильно ударил дружка. Пойдешь в карцер.
За что, Аркаша? возмутился обиженно Николай, поправляя на себе одежду.
И ты у меня спрашиваешь, за что? зазвенел в голосе Аркадий, Что за утро сегодня? Все меня о чем то, спрашивают. Сузив глаза, цыкнул, за то самое, и указал на штаны. Ширинку застегни, Аника-воин. Тебя придурок первого партизаны повесят на березе, если узнаю о том, что ты было вздумал. А за тобой и нас! Аркадий зло, без подготовки, сжав зубы ударил того в солнечное сплетение, На! Гадина! Получай! Это на память от меня юродивый.
Ох, согнулся Николай, задыхаясь от боли. Сознание помутилось, и он упал, корчась на полу.
Собирайся Акулина, с нами поедешь, выдавил злобно дальше Аркадий.
Куда еще?
В Журавичи, в комендатуру, там будешь вспоминать, где твой сынок хорониться.
А как же дети, Аркадий? Пропадут ведь без меня?
Выживет твой приплод, тетка, не беспокойся. Видишь, как вымахали они за годы войны. Не узнать. Цыцки выросли, значит и все остальное тоже. Руки на месте. Прокормятся.
Подымайся, хватит валяться, пнул Аркадий гневно ногой еще лежащего Николая. Семен? обратился он ко второму подчиненному, подыми эту скотину и выведи на улицу, пусть отдышится собака. Учудил, так учудил. Жди сейчас беды
Через десять минут полицейская подвода, куда усадили связанную Акулину, отъехала от хаты Дедушкиных в сторону Журавичи, довоенного районного поселка, где размещалось ныне районное управление вспомогательной полиции порядка и безопасности
Не реви, Шура, одернула Катя сестру. Сама виновата. Одевайся быстрее. Побежим за мамой, надо посмотреть, куда ее повезли.
А я? С кем останусь я, сестричка? Мне страшно, задала вопрос Кате семилетняя Клава, дергая ее за рукав, пока та быстро надевала на себя теплую одежду.
Вот что Клава, ты не хнычь, побудь одна. Мы быстро сбегаем за мамой, только посмотрим, куда ее повезли и назад домой. Может, мы сможем маме, чем-то помочь. Поняла? рассудила ситуацию по-взрослому Катя. Было видно ее явное лидерство среди сестер, и те подчинились ей беспрекословно.
Выбежав на проселочную улицу, девочки поспешили догонять удалившуюся повозку.
А ну, вон пошли! прикрикнул на них Аркадий, когда девочки приблизились к ним. Сойду, ремнем отлуплю.
Те, отстали. Однако их подростковые фигурки маячили сзади повозки до самого райцентра. Они, то прятались, то перебежками, как две маленькие собачонки, не чувствуя усталости, бежали за мамой.
По приезду в Журавичи, Акулину бросили в подвал. Но, когда в полицейской управе, появился офицер службы безопасности оберштурмфюрер СС Кранке, ее привели на первый допрос. Кранке вальяжно сидел за столом, а вокруг него сзади крутился начальник управления Кирилл Ястребцов.
Эта она, господин оберштурмфюрер, мать партизана Дедушкина.
Да? корошо. Отчшен корошо. Гестаповец внимательно посмотрел на женщину. Поднялся из-за стола, обошел ее, разглядывая со всех сторон. В правой руке он держал стек, которым похлопывал себя по сапогу.
Ви знайт, Кранке остановился напротив женщины
Сегодня, в это приветливое июльское утро, дела Рейха требовали его вмешательства. Гитлер настороженно прошелся в свой рабочий, невероятно огромных размеров, отделанный в стиле барокко, кабинет Рейхсканцелярии. Он любил свой кабинет, красовался ее дорогой инкрустированной мебелью, внутренне радовался как ребенок, видя на стене у рабочего стола висящий монументальный герб с изображением средневекового рыцаря, его портретное сходство, в объятиях скелета и с чертом у левого плеча. Такая помпезность, по его мнению, нужна была, чтобы показать любому сюда входящему, основательность и незыблемость строящегося тысячелетнего Рейха, величие его вождя. Но сегодня ему было нерадостно. Сегодня ему было, как никогда, тревожно. Причина была не только в плохом здоровье, даже не в отвратительных делах на Восточном фронте. Причина лежала в его сновидении. В сегодняшнем, утрешнем сновидении.
Несмотря на то, что он поздно лег спать, до двух ночи проговорил с прислугой и адъютантом, и выпил антигазовую пилюлю Кестера против вздутия живота, проснулся он рано, в шестом часу, весь разбитый, в тревогах и в слезах. Его разбудил провиденческий сон. Во сне он увидел себя альпинистом. Он ловко, вместе с Мартином Борманом, восходили на высокую вершину Тянь-Шаня. Там они хотели водрузить знамя вечного третьего рейха. Но, в последний момент, на пике вершины, где лежали серебристые снежные шапки, где светило яркое солнце, кто-то, он не видел кто, обрезал канат. Просто молнией сверкнул клинок, и он полетел вниз в пропасть. Он кричал, но крика своего не слышал, он просил о помощи у Господа, но его лик был закрыт. И вдруг, кто-то по-собачьи прорычал, Держись волк! и в последний момент мощно, уцепившись пастью за веревку, потащил его наверх. У него градом потекли слезы благодарности. Он открыл глаза. Его верная любимица овчарка Блонди скулила, напуганная его состоянием, и тянула зубами одеяло
Рейхсканцлер, одетый в обычный партийный костюм серого цвета со значком и железным крестом на левой стороне двубортного пиджака и нацистской повязкой на рукаве медленно шел по кабинету, немного волоча левую ногу. Левая рука его висела плетью и нервно дергалась. Было заметно, что при движении, он заваливается в сторону, и не может держать равновесие. Но он отказался от чьей либо помощи и шел без поддержки. Даже не вызвал лечащего врача Морелля. С ним он решил поговорить перед обедом. Он думал об утрешнем сновидении. Оно не давало ему покоя. Он хотел побыть один в своем огромном имперском кабинете. Уединиться и подумать. Верная собака Блонди шла рядом.