Я встретил ангела, он остановил меня, приветливо взглянул на меня, взмахнул крыльями И пропел «кукареку».
Скажет тоже, чтобы ангел и вдруг пел как петушок!
Неужто и взаправду такой старик может быть влюблен? А что как придет ей, Александриньке, срок замуж идти, и мама с папа приведут ей такого вот господина! Нет-нет-нет!
От расстройства Александринька не замечает, как, пригревшись в портьере, засыпает.
Просыпается она от странного звука. Словно в концерте все разом аплодировать стали. Теперь в pavilion вместе сидят и стоят все виденные прежде господа.
Сложив руки на груди и чуть отвернувшись, стоит офицер. Облокотившись на резной столик, в противуположную сторону глядит «клетчатый». Слева на краешке стула сидит похожий на бочонок «чехол», он подпирает голову кулаком, а локтем опирается на спинку кресла, в котором сидят «бакенбарды». В другом резном кресле усатый Dendy, за ним на стуле с правого краю «купчик». В щель своей занавеси Александринька видит, что сосед Сергей Львович выходит из-за укрытия за таинственным ящиком и, адресуясь к господам, хлопает в ладоши. И господа следуют его примеру, шумно встают с кресел, поздравляют друг друга с великим днем и благодарят соседа. Пафнутий разносит на подносе бокалы с шампанским.
Пройдет не так много лет, батюшка Сергей Львович, и снятый нынче вами портрет будет висеть в музеях, знаменуя собой новую эру в русской литературе! величаво произносит «клетчатый».
В каких именно музеях, Дмитрий Васильевич? спрашивает офицер.
В вашем, Лев Николаевич, в первую очередь. В имении вашем музей сделают и будут посетителей водить, показывать, как жил гений российской словесности, граф Лев Николаевич Толстой.
Полноте вам ерничать! обрывает «клетчатого» офицер. Но день и вправду великий. Вы, Сергей Львович, не думаете ли этот портрет в Лондон вашему кузену послать?
Непременно. Герцен будет рад. Он трепетно внимает всему русскому.
Без «Полярной звезды» вашего кузена не было бы и нашего «Современника». Да и нынешняя российская литература, и вся передовая мысль были бы совсем иными, приземленными.
В последнем письме Александр писал, что намерен делать газету под заглавием «Колокол», говорит сосед и с этими словами выходит из дверей вслед за своими гостями.
Голоса в швейцарской стихают. Можно пробираться к спасительному выходу. Только отчего-то уже не хочется в сугроб.
Вернувшийся в pavilion сосед отдает подмастерью какие-то стеклы и прямым шагом направляется к портьере, за которой сидит Александринька.
Нуте-с, маленькая леди, извольте выходить!
***
Разъезжались порознь. Первыми к себе на Фонтанку уехали «бакенбарды», и их обладатель Иван Сергеевич Тургенев. «Купчик» Александр Николаевич Островский торопился в Александринку, где обещали репетировать его комедию. «Офицер» Толстой сказал, что желает идти смотреть балаганы и изучать характер русской толпы.
«Клетчатый» Дмитрий Васильевич Григорович с другом Dandy первым российским критиком Александром Васильевичем Дружининым и «роялем в чехле» Иваном Александровичем Гончаровым вышли из «Светописи» последними.
Февральский морозец напомнил о себе.
Вчерашний обед в ресторации прошел очень весело, пили много мадеру, шамбертен и сен-пере. Дружинин продолжил начатый за одеванием рассказ. Потом с криками вторгнулся милейший Григорович, в знаменитом своем носопряте, столь же знаменитой шляпе и еще более исторической шубе!
Дружинин весело кивнул на шубу своего спутника.
После кофе, ликеру и коньяку, часов в девять, часть компании надела каски и двинулась за мной. Куда? О том говорить нечего! В такую погоду хочется только неги и тепла.
Гончаров предпочел сделать вид, что не понял намека.
Но вечное тепло, друг мой, может быть утомительно. Райское блаженство, познанное в тропических странах, грело мою душу недолго. Скоро захотелось метелей. Но запасенное тепло спасло после, когда пришлось назад возвращаться по Сибири в разгар сибирской зимы четыре тысячи верст до Иркутска и еще шесть тысяч после.
Как по такому-то холоду не заледенить себе все достоинство? Дружинин хохотнул.
Наледей взаправду видел много, но больше у себя под носом, отчего у меня и образовались две шишки, одна в носу, другая во рту. Но были быстро излечены в Иркутске местным лекарем. А морозы сносил весьма равнодушно, в одной дохе, ни разу не почувствовав нужды ни в медвежьем одеяле, ни в меховых горностаевых панталонах, которыми советовал запастись в Якутске Преосвященный Иннокентий.
Горностаевые панталоны?! оживился Дружинин. Право же, жаль, что не взяли, почтенный Иван Александрович. Раздаривали бы после по приезде в Петербург дамам на шапки и на муфты.
Трудно вообразить, какие такие мысли навевали бы подобные
панталоны, став шапками, весело поддержал Григорович.
Гончаров кисло улыбнулся. Но Дружинин уже вошел во вкус.
А не совершить ли сегодня маленькое, легкое безобразие?
Гончаров напрягся.
Безобразие его, дорогой Иван Александрович, состоит в том, что на зов Александра Васильевича собираются два-три товарища по прежней службе в финляндском полку, к ним присоединяются два-три литератора, и вся компания отправляется на Васильевский остров, не преминул пояснить Григорович. Там специально для увеселений Дружинин нанимает комнаты в доме чиновника Михайлова. Александр Васильевич дал ему название «сатира».