Из сумерек вымахнул какой-то всадник. Он подлетел почти вплотную.
Генерал Девет, там плохо! выкрикнул он. Англичане жмут, подтянули артиллерию, мы еле держимся!
Решайте, Пит, быстрее!
Я решил. Властью, мне данной, приказываю вам немедленно отходить. Я не могу бросить это. Широкой взлохмаченной бородой Кронье повел окрест по кострам, палаткам, женщинам и детям. Над столицей нашей нависла смерть. Вы обязаны защитить Блюмфонтейн. Простимся. С вами уйдет примерно тысяча моих буров, остальные останутся, у них здесь семьи. Спасибо, друзья, и прощайте.
Сердце у Дмитрия заныло и забилось сильно, глаза запощипывало; ему хотелось обнять старого генерала и, как сыну, стать рядом, чтобы отдать за него жизнь в бою.
Я останусь здесь, негромко, глухо обронил рядом Брюгель.
Идем в траншею, откликнулся Дмитрий
Девет и Бота прорвались назад.
А наутро начался ад. Сто пятьдесят английских пушек молотили по лагерю Кронье. Бомбардировка продолжалась двое суток. Несколько орудий, имевшихся у Кронье, вышли из строя ответить было совсем нечем.
Гигантским костром горели фургоны и палатки. Черное дымное зарево стояло над вельдом. Обезумевшие животные, сбившись в кучу, метались и падали мертвые, некоторые прорывались сквозь пламя и уносились в степь. Грохот разрывов, рев скота, крики раненых детей слились воедино.
В траншеях все больше становилось мертвых.
Но в атаку англичане не шли. Сорок пять тысяч солдат они еще боялись четырех тысяч буров Кронье.
Артиллерийский ад продолжался. Клубился над лагерем запах горелого мяса и разлагающихся трупов.
На четвертый день Питер Кронье попросил перемирия, чтобы похоронить мертвых. Ответ лорда Робертса был:
Никакого перемирия.
И опять продолжалась бешеная бомбардировка.
Теперь англичане сжимали кольцо. Миля, полмили пятьсот шагов четыреста Ружья буров не остывали. Но на каждый ружейный ствол приходилось десять двенадцать английских. Вышли все медикаменты и перевязочные материалы. Женщины и дети уже не метались по сгоревшему лагерю: они были в окопах ружья мертвых продолжали стрелять.
Грузный, перепоясанный патронташем, с взлохмаченной подпаленной бородой, Питер Кронье ходил по траншее. Он молчал, только крякал да закусывал ус и, сняв шляпу, крестился над телами павших.
Генерал подошел к Брюгелю, присел рядышком.
А ты, старина, все еще живой, сказал он, но не удивленно, а так, будто знал, что иначе и быть не могло.
Старый Гуго сначала выстрелил в выцеленного солдата, потом, заряжая роер, откликнулся:
Мы, Брюгели, живучие.
И только он выговорил это взвизгнула английская граната, Клаус крикнул что-то и, прыгнув, бросился на Кронье.
Очумел? сердито сказал генерал. Ну пусти же!
Брюгель повернулся к ним и замер. Он не шелохнулся, пока Кронье высвобождался из-под убитого Клауса. Потом, все такой же каменно-неподвижный, сказал тупо, сам себе:
Кому же теперь передам я свой роер?
«Для чего для позора только! спас он мне жизнь?» хотелось крикнуть Питеру Кронье, но он молчал. Осторожно опустив тело Клауса на дно траншеи, он положил свою винтовку на бруствер и начал стрелять
Гуго Брюгеля убили часа через два. Он стоял в окопе, целясь, и вдруг уронил голову, потом ноги его подломились, и тело свалилось. Дмитрий бросился к нему и увидел, что лоб пробит. Не сознавая зачем, он взял тяжелое, с заржавленным поверху шестигранным стволом ружье старого бура, перекинул себе через плечо и устало присел, навалившись спиной на сухую глинистую стенку окопа.
По-над вельдом неслись рваные космы дыма, а наверху, высоко-высоко наверху, голубело чистое небо. Под этим же небом где-то в горах Наталя ждала Дмитрия его Белла, ждали друзья, а он был здесь один, совсем один среди тысячного множества людей. Сильное тело его болело от усталости, в глазах, под веками, казалось, застряли песчинки, глаза ломило и щипало.
Бей их! Бей их! кричал кто-то рядом.
обернулся это молодая, с распущенными волосами женщина стреляла по англичанам из маузеровской винтовки, взятой из рук лежавшего рядом мужа. После каждого выстрела она вскрикивала свое: «Бей их!» Ее сынишка лет восьми ползал по траншее и забирал у мертвых патроны
Кольцо врага сжималось. Очень медленно, но сжималось.
Что было в последнюю ночь, Дмитрий не запомнил. Он не спал, но что было, не запомнил.
В семь утра 27 февраля над остатками бурского лагеря трепыхнулось белое полотнище. Бледный, изможденный, в порванной, забрызганной кровью одежде генерал Кронье взобрался на коня, пятерней расчесал широкую бороду и в сопровождении двух буров направился к английской позиции сдаваться лорду Робертсу.
В траншею скатился Ганс. Дмитрий не помнил, сколько времени он его не видел двое суток, трое?.. Ганс пригнулся к его уху:
Масса Дик, я держу там лошадей. Там буры хотят удирать. Их много, он потряс растопыренными пальцами, показывая, как их много, они не хотят сдаваться англичанам, они говорят, можно удрать.
«Что-то еще соображает», вяло подумал Дмитрий и не пошевелился.
Масса Дик, масса Дик! закричал Ганс и обеими руками ухватил лицо Дмитрия. Вы меня слышите, масса Дик?