Тревожный сердца стук, тревожный стук колёс.
Берёзы, детство, юность мчатся мимо.
Вот натянулась, рвётся пуповина,
Так на войну мать провожает сына,
Так рвётся тонкий альпинистский трос.
Ностальгия это дискомфортное состояние, беспокойство, необъяснимая тоска по чему-то уже ушедшему, светлому, мягкому, ласковому и ощущение, что этого уже не будет никогда. Да и настоящее ощущается как граница, предел, за которым останутся обжитые места, привычки, друзья, родители, может быть любимые люди, которые вблизи и не были такими любимыми. Ни лёгкая грусть, ни неудовлетворённость чем-то конкретным не могут, как я убедился позднее, сравниться с ностальгией, которая острее, горче, безнадёжней. Против неё нет лекарств. Она может настигнуть тебя где угодно, и ты вдруг становишься, как больной, который знает о своей приближающейся кончине и смотрит на всех как бы со стороны, из небытия, становится огромным, аморфным, всё понимающим и всё прощающим. Потом это состояние проходит, но рубец на сердце остаётся и, возможно, он когда-нибудь сыграет свою роковую роль. Ностальгию не сравнить с одиночеством. Одиночества некоторые люди в определённом периоде жизни жаждут, а оказавшись одни, быстро вылечиваются тем же одиночеством и, облегчённо вздохнув, начинают снова активно общаться и получать от этого удовольствие. Ностальгия есть или её нет, и никаких положительных эмоций она не вызывает. Она настигала меня в машине, когда я спешил на встречу с венским человеком, утром, когда, проснувшись, мне казалось,
что всё кончено, ещё не начавшись, за дружеским обедом, когда, в общем-то, приятные и даже близкие люди вдруг превращались в статистов, отдалялись, а я оставался за стеклянной непроницаемой стеной, продолжая говорить, смеяться, есть. Некоторые ещё называют ностальгию «чернухой». Я не знаю, есть ли у ностальгии разновидность. Скорее всего, «чернуха» это крутая кратковременная тоска, когда человек отпускает тормоза, пьёт по-чёрному, и для него всё вокруг покрыто тёмным покрывалом: люди, природа, окружающие предметы. Логика, доводы остаются за пределами его сознания. Его можно куда угодно увести, сломать уничтожить. Бутылки для него в это время ассоциируются только с одним действием наливать и пить. В чём выражается его пожирающая тоска, о чём он вспоминает и думает, покрыто тайной, так как понять нить его рассуждений смог бы, наверно, только такой же «чернушечный» брат. Не хотелось бы ссылаться на «неизведанную русскую душу», но что-то магическое здесь есть, а первопричина скрыта во мраке неизвестности и в первобытном одиночестве человека в обществе. Поистине каждый умирает в одиночку.
Стоя в проходе мчащегося в ночь поезда и внимательно всматриваясь в темноту, я пытался поймать за хвост какую-нибудь созидательную мысль, но безуспешно, поэтому, чуть ли не махнув рукой, вернулся в купе, залез на полку и улёгся напротив сопящего во сне сына.
Следующим утром все просыпались по очереди, первыми нижние. Мужское население смотрело на них сверху, бессовестно пользуясь своей недоступностью. Но голод оказался сильнее пофигизма, да и в постель еду никто нам подавать не собирался ну, вроде бы нас вообще нет, даже обидно. Слезли с полотенцами и, недовольно буркнув, пошли умываться. С просветлёнными физиономиями вернулись и вели себя хорошо, поэтому нас покормили традиционной курицей, бутербродами и чаем, который принесла хмурая проводница. За завтраком поговорили и поняли, что предметного разговора не получается, так как фактически точной информации не было. Дети не очень интересовались бытом, полагаясь на взрослых, поэтому дочка забралась на моё место с книжкой, а сын последовал за ней на своё и уставился в окно. Люда, незаинтересованно задав пару вопросов, убрала остатки еды в пакет и тоже стала провожать взглядом уплывающие в прошлое пейзажи, думая о своём. В голове чётко билась фраза: «Встретят, отвезут, расскажут». И всё, больше ничего не складывалось, состояние было сонное. Места «в амфитеатре» были заняты, сидеть не хотелось, значит, опять в коридор. Там обстановка была поживее. Иногда, проходя, кто-нибудь прижимал к окну. Думать всё равно не хотелось, но вроде бы был при деле. Пейзаж за окном был никакой, печальный и задрипанный, и в этом виновата была не только глубокая осень с голыми стволами деревьев, хмурым небом и грязного цвета полями. Портила настроение неустроенность вдоль железной дороги. Пришла проводница и забрала наши паспорта для прохождения границы. Дети устали и улеглись на верхние полки. Сын вертелся, свешивался, спрашивал жену, снова ложился, смотрел в окно, потом затих, видимо, задремал. Дочь читала. Настроение было невыспавшееся, мысли извивались, пульсировали, делились по темам, одни утрамбовывались, другие всплывали и требовали обсуждения. Подспудно беспокоила наша договорённость с Шориным о совместной работе. Мне импонировали некий авантюризм и секретность наших будущих действий. Стремление к взаимовыручке и дружбе тоже грели, но хотелось и взаимности, в чём я ещё не был до конца уверен. После посещения вагона ресторана стало стремительно темнеть, пришлось зажечь свет и поиграть с детьми в слова. До Бреста было ещё далеко, и все дремали. Проснулся я от стука в дверь. Это пришли наши пограничники, которые нас пересчитали, проштемпелевали и вернули паспорта. Поезд маневрировал, потом надолго встал меняли колёсные пары под европейский стандарт. Пока меняли, удалось уснуть и проснуться уже тогда, когда поезд, набирая ход, мчался к цели нашего путешествия в Вену. Союз остался далеко, что практически никак не ощущалось, только порядка вдоль дороги было побольше, а пустырей поменьше. Последние часы вагонной жизни пролетели незаметно, почти не разговаривали, даже дети, чувствуя наше внутреннее волнение, молчали и с вопросами не приставали. Все пассажиры прилипли к окнам, обменивались отдельными фразами, исчезали на короткое время и появлялись вновь видимо, хотели ничего не пропустить ни слева, ни справа. Польшу и Чехию промчались «на ура», ничего не запомнилось, даже на какой стороне Дуная пришли австрийские пограничники. Но переезд через великую реку остался в памяти, сразу пришла на ум рыбалка. «Будем рыбачить», мысленно улыбнулся я сам себе, осознавая двусмысленность.