У Дмитрия первым шел экзамен по русскому языку самый страшный для всех студенческих народов, населяющих Россию (разумеется, и русских). Надо знать всего Пешковского (говорили: «Пешковский Печковский», имея в виду знаменитого певца); всего Даля, не говоря уже о Шапиро. По поводу него ходило изречение Ильи Ильфа: «Все, что вы написали, пишете или собираетесь написать, давно уже написано Ольгой Шапиро, работницей Киевской синодальной типографии».
Настал такой день, когда Тоня не приехала на свидание. «Мы с вами, мистер, больше не знакомы, написала она, до конца сессии. Желаю удачи».
Удача была. На «попугаевом билетике» Дмитрию достались местоимения. Он перечислил их, и все, что о них было сказано знаменитейшими грамматиками, и процитировал насыщенные местоимения строки одного из самых любимых стихотворений Блока:
Твое лицо, в его простой оправе,Своей рукой убрал я со стола.Зубрили всей комнатой, вырывая друг у друга конспекты старшекурсников. Любили сидеть на подоконниках, в умывалке, в коридорах, на лестницах везде, лишь бы не за столом надоевшей за зиму «конюшни». Но больше всего грелись на скупом еще солнышке у дебаркадеров старинного и единственного в городе грязного Обводного канала. Ему, по аналогии с Беломорско-Балтийским, студенты присвоили имя Сталина.
Но в самые напряженные дни сессии, посередине между Кратким курсом истории ВКП(б) и долгим курсом истории России, Дмитрий получил письмо: «Не стыдно ли забывать свою первую, чистую детскую любовь? Я уже сдала ухо и горло, остался нос. Если ты не придешь хоть на один день или сутки, то останешься с носом. А я, черт с ним, его провалю и буду читать вашего Гоголя. Ждем: город Пушкин, Пушкинская улица 34, и я».
Дмитрий, вытащил у храпящего Баса из-под головы конспекты, с радостью пошел «пёхом» на Витебский вокзал. Казалось, что экзаменационная сессия была экзаменом и для их любви.
С замирающим сердцем вышел с Царскосельского вокзала. Вот Пушкинский лицей и столетний парк с вечнозелеными аллеями и вечно первыми грачами. На Пушкинской улице быстро нашел «дом номер 34». Это был обычный для роскошных пригородов небольшой особняк с копьеносной оградой и голубыми «мавзолей-скими» елочками.
Встретила немецкая овчарка молча, вежливо. Она была спокойная, вышколенная, выхоленная, как сам хозяин-генерал. Генерала не было. Казалось, никого не было дома. Пес улегся на паркете, а гость сел на диван. И уснул.
Проснулся от легкого и мимолетного, как касание ласточкиного крыла, поцелуя. Тоня склонилась над ним радостная.
Милый, как хорошо, что ты приехал.
Прости, что уснул. Сама знаешь, сколько ночей не спал.
А я загадала: если не приедет, тогда все.
А если приедет?
Тогда тоже все.
Почти так и было: почти все.
Они были одни. Даже кухарка и ее муж, «кухарь», инвалид финской кампании, были отпущены в Ленинград.
Пообедали кое-как. Яичница (все, что умела делать), соленые огурцы, водка.
Тоня была в городском русском сарафане он идет только русским женщинам, смело декольтированном, легко и плотно охватывающем широкие бедра. Походила скорее на московскую боярышню, чем на казачку. И все ей шло: и ленивая походка, и медлительные, с поволокой, глаза, и манера говорить небрежно, как попало спрягая и распрягая глаголы и вообще всякие слова. Они неслись лихими тройками или цугом, а то и целым табуном.
Вот, если устал, полежал бы, почитал бы что-нибудь. Вслух. А я слушаю.
У генерала была небольшая библиотека, но нашлась в ней замечательная книга, с любовью изданная, «Избранные рассказы» Александра Грина.
Запершись в генеральской спальне, они читали до ночи.
Ах, как он любил, шептала, почти засыпая, Тоня, через столько лет, столько мук и так далее, вернуться, встретиться с ней.
Ведь мог бы стать идиотом, живым трупом, зверем, кем хочешь? А он пришел. Здоровый, чистый, благородный. Мог бы ты так любить? Любишь ли ты меня?
Мне кажется, что ты мне снишься, сказал он, ты, эти ковры, сабли на стенах и прочие оленьи рога. Главное рога. И эта книга аромат далеких стран Чистой, далекой и такой близкой Можно тебя поцеловать?
Потом.
любви, любви сновидений. И вот я вижу: на широкой улице, на знакомой улице стоит девочка, окутанная солнцем, и таращит зеленые глазки, спрашивает меня
Да, и теперь снова требую ответа. И прошу не думать при этом о своей матери.
Хорошо. Ни о матери, ни о родине-матери. Хотел бы я, чтобы ответом моим была вся моя жизнь.
Они целовались долго. Пес сначала вздрагивал, потом ему надоело и он уснул.
Меня многие целовали, призналась она. Не ты первый, но ты будешь последний. Хочешь?
Уткнувшись носом в подушку, он прошептал:
Я хочу, чтобы ты была со мной всю ночь.
Я же и так с тобой. А, хорошо. Я понимаю. Я останусь. Но даешь честное слово?
Ты о чем это?
Все о том. же: о чистой любви.
Ладно.
Подвинься же, попросила она, и они рассмеялись: будто это было не в первый раз.
Прижимаясь, она шептала:
Мне кажется, что всю жизнь тебя люблю. Ведь когда мы уезжали, я спрашивала: а его, Митьку, не раскулачили? Они не поедут с нами? Мне было твердо обещано, уже здесь, что тебя тоже раскулачат и что ты приедешь. И вот ты приехал. Ты пришел снова в мою жизнь. Только не целуй меня так шибко. Я не люблю так. Я хочу нежно, долго, тихонько. Я не страстная, наверное.