Нет, этого не может быть, убежденно сказала Катя. У вас на лице было такое презрение, такое пренебрежение... всю жизнь буду помнить это лицо. Вы были несправедливы ко мне, Евгений Ильич.
Ну хорошо, устало сказал Самохин. Я был к вам несправедлив, о чем глубоко сожалею. Достаточно вам этого или я должен выразиться как-то сильнее?
Вы меня совсем не поняли... проговорила Катя, отвернувшись. Мне не нужны ваши извинения...
А что же вам нужно? вспыхнул Самохин. Вы сами-то хоть понимаете, зачем вы сюда пришли?
Я понимаю, печально сказала Катя. Мне нужно, чтобы вы мне поверили, иначе мне будет трудно жить.
А жить вообще трудно, жестко ответил Самохин и открыл тяжелую дверь.
Рог Изобилия
Мне хотелось протянуть этот миг, и я старательно жмурился, но глаза мои, должно быть, сильно прыгали под веками, я сам чувствовал это, и вдруг медленная ответная улыбка поползла по моим губам
Пришлось разжмуриться и точно: Лариска смотрела на меня, прижав щеку к собственному плечу, и усмехалась.
Ну что? спросил я.
Она дернула плечом: ничего, мол, собственно, а что такое?
Может, поздороваемся все-таки? спросил я.
А мы уже виделись, сказала она. Глаза-то ты напрасно открыл. Не идет тебе это.
Ты меня разбудила своей зловещей улыбкой.
А, действует?
Она повела над плечом подбородком и, шевельнув бровью, улыбнулась так призывно и с таким торжеством, что мне стало зябко. Разумеется, в каждой женщине пропадает актриса, но это был уже маленький шедевр, вольный этюд на тему: «Что, милый мой? Вот так-то!»
Очень изящно, я зевнул и повернулся к ней спиной. Что-то подобное ты изобразила на нашей свадебной фотографии. Дракон с острова Комодо.
я начинал нервничать и ворчать, что не. в подворотне же мы живем в конце концов.
Кто мог предположить тогда, что этот старый дом с ханжески постным фасадом и претенциозным «убранством» внутри начнут перестраивать и из пятиэтажного он станет восьмиэтажным? Может быть, пятиэтажный еще и снесли бы слишком нелюдимо и отчужденно стоял он на проспекте, но на восьмиэтажный никто уже не осмеливался покуситься. Жильцы верхних трех этажей, построенных наспех из полуобожженного кирпича, недолюбливали «купцов» с нижних пяти за высокие потолки, за толстые, старинной кладки стены, за лифт, который по-прежнему ходил только до пятого этажа, а нижние, в свою очередь, презирали верхних и называли надстройку «скворечником». Но зато там, наверху, были отдельные двух- и трехкомнатные квартиры с широкими зеркальными окнами, а у нас, внизу, существование «скворечника» фактически узаконивало коммуналку, поскольку графские квартиры из шести-семи комнат не могли быть теперь перестроены без риска повредить опоры, на которых вся верхняя надстройка держалась.
Надстраивали в расчете на мощь фундамента, и старорежимный фундамент выдержал, но с той поры нас замучили ремонты. То и дело что-то лопалось, оседало и засорялось: долбили стены, выковыривали прогнившие деревянные балки, вскрывали паркет, прокладывали новые трубы. В тесном как колодец дворе постоянно лежали груды битого кирпича и всякого хлама, в коридорах валялись обрезки труб, батареи отопления и тоже кирпичи. Эксперимент явно не удался: дом выгнивал изнутри. Единственное, что держалось прочно, были наружные стены, их можно было бы оставить и, выпотрошив все изнутри, устроить в нашем доме ну, скажем, городской аквариум.
Четверть одиннадцатого, сказала, не поднимая головы, Лариска: ей было видно через мое плечо часы на буфете, а мне пришлось бы оборачиваться.
Однако... буркнул я.
Что, уже привык ко мне? быстро спросила Лариска.
На такие вопросы положено было отвечать со всей серьезностью. Ответишь «нет, не привык» «ах, значит, я для тебя все еще чужая?». Ответишь «да, привык» опять нехорошо: «Значит, в наших отношениях нет уже прежней новизны?» Все эти формулы «любовь-привычка», «любовь-ненависть» Лариска принимала, как ребенок, всерьез. Первое время она меня истязала вопросами: «А у тебя ко мне любовь-желание или, может быть, любовь-жалость?» «Любовь-терпение», ответил я как-то раз, и мне это терпение вышло таким боком, что я закаялся шутить над ее философскими играми. В горькие минуты (было уже таких пять-шесть) Лариска мне до сих пор напоминает: «Так, значит, все-таки любовь-терпение?»
Прости, я не совсем понял, что именно ты хотела сказать, проговорил я медленно, стараясь собраться с мыслями и выиграть время. Повтори, пожалуйста, свой вопрос.
Я спрашиваю, ты уже привык ко мне? с нажимом спросила Лариска. И не иронизируй, пожалуйста, я этого не люблю.
Видишь ли...
Только не петляй, отвечай прямо.
Во-первых, что значит слово «привык»?
Я первая спросила.
Но давай сперва договоримся о терминологии.
Я не хочу никакой терминологии. Я хочу, чтобы ты ко мне никогда не привыкал.
Ну это уже кое-что. Система знаков выбрана, и можно
вести разумный разговор. Мне кажется, опасность войн исчезнет лишь тогда, когда люди раз и навсегда договорятся о терминологии.
Дружок мой, говорю я с облегчением, я никогда не перестану тебе удивляться.
На этом мы окончательно миримся, я встаю и начинаю налаживать электробритву. Бритва у меня такая разбитая, как будто я колол ею орехи, и надо обладать незаурядной ловкостью, чтобы не угодить пальцем или носом в оголенный контакт. Я бы давно эту рухлядь выбросил, тем более что знаю, в нижнем ящике буфета, в коробке с надписью «Сода», лежит новехонький «Харьков», предназначенный мне в подарок по случаю какого-то нашего «тайного дня», но «тайный день» еще не подошел, более того: дата и значение ее совершенно стерлись в моей памяти, а потому я не считаю себя вправе даже в минуту сильнейшего раздражения воззвать к Ларискиному человеколюбию и здравому смыслу. Пускай мой «Харьков» лежит себе в коробке с надписью «Сода» и пусть его гарантийный срок потихоньку тает я оставляю Лариске возможность исподтишка наслаждаться моими страданиями при бритье и аккумулировать в себе чистую радость дарения: когда настанет «тайный день», у меня будет больше чем достаточно причин выразить радость и облегчение. Лариска любит смотреть из постели, как я бреюсь, и я не могу отказать ей в таком удовольствии в воскресенье в единственный день, когда это технически возможно: обычно она встает раньше меня. Впрочем, побрившись, я скорее всего опять лягу, так как привык пить свой первый кофе в постели, и Лариска усиленно культивирует во мне эту привычку. Мы балуем друг друга: ее и моим родителям, всегда было как-то не до нас.