Ну прямо, пробасил Бадаев. Что он, дурак, идеал искать. Идеал не ищут, идеал в голове держат. Как эталон метра, под колпаком.
Он постучал себе по голове, и класс грохнул.
Раньше к таким репризам Самохин относился хладнокровно: они мешали ему, и он их просто не замечал. «Зачистить контакт», помечал он у себя в книжке. Но сегодня его больше занимал сам Бадаев: что он представляет из себя, «за» он или «против», а может быть, реалист? Нет, не похоже. Реалисты, которых Самохин засек, держались корректнее, контакты с ними не приходилось «зачищать». Но тогда что стоит за снисходительным видом этого верзилы, за непременным желанием покомиковать, свалять дурачка? Раньше Самохину дела до этого не было: получил ответ, вышелушил зерно, если оно там имелось, и садись, голубчик, садись, ты мне больше не нужен. Но сейчас...
Пауза, однако, несколько затягивалась. Бадаев, покачиваясь, снисходительно смотрел на Самохина, а Самохин молчал.
Ну хорошо, сказал наконец Самохин. А для себя ты вычитал что-нибудь?
Одно нашел. Ничего, понравилось. Про фотографию. «О доблестях, о подвигах, о славе я забывал на горестной земле, когда твое лицо в простой оправе передо мной сияло на столе...»
Ну-ка подожди, сказал Самохин. Неважно гы читаешь, Бадаев. Давайте послушаем, как надо читать.
Он включил магнитофон, быстро перемотал пленку и отошел к окну, возле которого любил стоять во время урока.
То же самое и скажу, поднялся худенький белобрысый Шиманский, который на схеме Самохина обозначался точкой пересечения доброго десятка линий настолько он был активен. Обращение к Шиманскому оказывалось беспроигрышным шагом: вокруг него всегда кипели дискуссии. То же самое и скажу: мало информации. Красиво, но мало. И как правило, это недоосмысленная информация о случайных, второстепенных состояниях, что вообще-то для поэзии характерно. Возьмем стихотворение «О доблестях, о подвигах, о славе». В чем его суть? На столе у человека стояла фотография любимой девушки, потом девушка ушла к другому, и он, поколебавшись, эту фотографию убрал. Поступок совершенно естественный и очень однозначный. Информации здесь ровно одна бита.
Можно я скажу? не выдержала Чижикова. У меня было задание предчувствие революции пятого года. Вот я нашла одно стихотворение, пусть Шиманский оценит, сколько в нем бит информации. Можно, Евгений Ильич?
Она выразительно показывала глазами на Шиманского, Самохин отвернулся.
Еще не хватало, чтобы ему подавали знаки.
Давайте, неохотно разрешил он.
Слушай, Шиманский, агрессивно блестя очками, сказала Чижикова. «Барка жизни встала на большой мели. Громкий крик рабочих слышен издали. Песни и тревога на пустой реке. Входит кто-то сильный в сером армяке. Руль дощатый сдвинул, парус распустил и багор закинул, грудью надавил. Тихо повернулась красная корма, побежали мимо пестрые дома. Вот они далёко, весело плывут. Только нас с собою, верно, не возьмут».
Ну вообще-то операции по отчаливанию описаны довольно последовательно, неторопливо начал Шиманский. Видно, что человек наблюдал. Но никакой другой информации я здесь не вижу.
Не видишь или ее нет? звонким голосом спросила Чижикова.
Не вижу.
Не видишь, потому что не умеешь смотреть. Здесь каждая фраза имеет двойной или даже тройной смысл. «Барка жизни встала на большой мели» это о полосе реакции. «Громкий крик рабочих слышен издали» это о пролетарской революции, которую Блок задолго предвидел. Но пока «Входит кто-то сильный в сером армяке» речь идет о русском крестьянине: ведь первая русская революция была буржуазно-демократической по своему характеру. Дальше почему корма красная? Кого не возьмет с собой восставший народ? Читать надо уметь, Шиманский.
И Чижикова с победоносным видом села. Анатолий Наумович, усмехаясь, покачивал головой. Назаров делал пометки у себя в блокноте, незнакомая женщина, добродушно улыбаясь, писала. Класс оживился. Самохин посмотрел сурово наступила тишина.
Евгений Ильич, Шиманский все еще не желал садиться. Я, признаться, не собирался выступать, но потом решил, что лучше напрямую. Тут мне записки угрожающие шлют, я и решил внести ясность в свою позицию. Скажите нам, бог с ней, с информацией, скажите нам прямо: вот мы тут магнитофон слушаем, чуть ли не цветовой музыкой занимаемся, а что нам все это дает?
Шиманский, вы забываетесь, сухо сказал Анатолий Наумович.
Извините, Анатолий Наумович, что я стою к вам спиной, обернулся Шиманский, но я не могу стоять лицом к вам и к Евгению Ильичу одновременно.
Послушай, Шиманский, то, что ты делаешь, подло! крикнула с места Стрелковская и встала. Да, подло, я презираю тебя за это!
Наташа, сядь, хмуро сказал Самохин. Сейчас не время выяснять отношения. А тебя, Шиманский, я попрошу уточнить свой вопрос.
Ну я имею в виду, Шиманский приложил руку к груди, что нам дает такое вот изучение Блока практически? Нам, десятиклассникам?
А лучшего момента ты не мог выбрать? вспыхнула Чижикова. До сих пор этот вопрос тебя не мучил.
Он мучил меня и до сих пор, сдержанно ответил Шиманский. Впрочем, не только меня: добрые три четверти класса над этим думают. Допустим, Блока мы будем знать. Но что такое один Блок? Есть Тютчев, которого мы не знаем, есть Бальмонт, о котором мы едва слышали, и так далее и тому подобное. И все это заслуживает внимания, и все это можно изучать годами. Так, может, плюнем на остальное и займемся цветовой гаммой Блока, Есенина, Хлебникова? Будем крупными специалистами по цветовой гамме. Я от чего иду от физики. Допустим, не дав нам понятия о механике, с нами начнут заниматься теорией профессора Козырева: «время это энергия». А на приемных экзаменах в вуз спросят о той же механике-матушке. И мы со своим Козыревым запоем. Не получится ли так же и тут?