Много ли нужно смелости, чтобы доверить чужому человеку господину, от которого зависишь, свои сомнения и страхи? Иннидис не отважился бы Хотя Ви признавался в своих страхах и раньше хотя бы тогда, с овчаркой и цепью.
...Неужели надзиратели и правда держали его на цепи? За что? Зачем? У Иннидиса никогда бы рука не поднялась
Говорить с такой откровенностью о своих чувствах тебя тоже научили? спросил он.
Ви в недоумении покачал головой.
Нет, конечно. За это мне обычно доставалось. Я и сейчас не должен был Он робко улыбнулся и произнёс, явно кого-то цитируя: Господа не желают знать о твоих мелких переживаниях, им интереснее говорить о себе, а не выслушивать твою ерунду.
Что ж, развёл руками Иннидис, если тебя наказывали за это, а ты так и не прекратил, значит, хотя бы эта замечательная черта твоя собственная.
Ви помедлил, словно обдумывая услышанное.
Пожалуй, наконец произнёс он. Спасибо, что сказал это, господин.
Вообще-то, если уж по-честному, то и мне тоже не всегда удаётся отличить, что во мне воспитали, а что было свойственно мне от рождения, признался Иннидис, опускаясь на стоящий возле узкой кровати табурет. Я даже не знаю, стал бы я художником, если бы меня в своё время не отправили в ученики к старому Амелоту. Ведь всех нас с детства чему-то учили.
Но не так, покачал головой Ви. Свободных людей и обычных невольников обучают каким-то наукам, ремеслу, работе и основным правилам поведения. Но не так, чтобы каждое движение, каждый жест, поворот головы, а иногда и взгляд стали бы настолько выверенными и в то же время настолько привычными, настолько бы въелись в самое нутро, что начали бы выглядеть естественно. Наше обучение этому, как мне сейчас кажется, и правда больше напоминало дрессировку. Но я опять это делаю, да? усмехнулся он. Зачем-то рассказываю тебе о совершенно посторонних и не нужных тебе вещах.
Да, но мне интересно, так что продолжай, вполне искренне произнёс Иннидис и даже указал рукой на сундук, предлагая парню сесть.
Как пожелаешь, господин, склонил голову Ви и, отодвинув маленькое зеркало, опустился на сундук. Но прерви меня, если наскучит. Я давно не говорил о прошлом и могу увлечься.
Ви и впрямь до сих пор избегал лишних упоминаний о своей былой жизни. Да и вообще без необходимости не вступал в длинные разговоры по крайней мере, с ним. Поэтому, когда сегодня Иннидис пришёл и задал первый из своих дурацких вопросов, то подспудно полагал, будто и в этот раз Ви ответит кратко и попросту уберёт золотистые нити и медные кольца-зажимы подальше, прекратив своё занятие. Иннидис же оставит ему вольную и уйдёт. Но вместо этого сидит здесь, ждёт его рассказа и пока даже не собирается уходить.
Не думаю, что мне захочется тебя прерывать. Но если вдруг, то я скажу.
Ви немного помолчал, глядя в пол и собираясь с мыслями, затем заговорил:
Это так странно рассказывать сейчас об этом и вспоминать. Но я помню, что мне никогда нельзя было ходить, сидеть или лежать так, как я хочу. Даже во сне Если я спал в неприглядной позе, то меня будили и заставляли принимать другое положение. Иногда несколько раз за ночь. До тех пор, пока я не привык. А днём, если видели, что я слишком размахиваю руками, когда спешу, или кусаю губы, когда встревожен была у меня такая привычка в детстве, или разваливаюсь на скамье, то пресекали это. И так во всем. Некрасивые движения учили заменять другими. Например, если от волнения так и хочется что-то сделать, то можно или провернуть браслет, он приложил пальцы к запястью и показал как, хотя сейчас браслетов
на нём не было, или потеребить серьгу в ухе, или накрутить на палец прядь волос. Эти слова он также сопроводил действиями, которые и правда выглядели привлекательно. Но ни в коем случае было нельзя кусать губы и тем более пальцы, постукивать или трясти ногой, чесаться или покашливать. Если с первого раза не доходило, то наказывали: заставляли стоять всю ночь в какой-нибудь позе, лишали еды или били тростью по ладоням в зависимости от тяжести проступка. Естественно, я всегда должен был изысканно причёсываться и одеваться. И вообще быть красивым. Это важнее всего. Я помню ещё с детства, как некоторых моих знакомых увозили в другие, не очень хорошие места, если они необратимо повреждали кожу, или при падении у них ломался передний зуб, или случалось что-то ещё. Он прервался, бросив на Иннидиса мимолётный взгляд, будто ждал, что в образовавшейся паузе господин велит ему прекратить рассказ. Но Иннидис молчал, и Ви продолжил: Нас всех наказывали даже за лёгкую небрежность в одежде, а уж испорченная внешность могла стоить вообще всего. Поэтому мне до сих пор, даже после рудника, мучительно ощущать себя грязным, недостаточно красивым или не так одетым. Судя по обмолвкам управителя, купальни парень и впрямь посещал едва ли не чаще Иннидиса, не жалея на это денег. История с косами и хлопковой одеждой теперь тоже становилась понятнее. Я знаю, как глупо и странно это, должно быть, выглядит со стороны. Не думай, что я не знаю, господин, заверил он с беззащитной и оттого обезоруживающей улыбкой. Но ничего не могу с собой поделать. Наверное, это со мной навсегда. Это как умываться, или принимать пищу, или двигаться Это что-то, что кажется необходимым и естественным. Как и те движения, которым нас учили с детства и наказывали, если делать их неправильно. Серьёзно! воскликнул он, поднимая брови. Мне даже повернуть голову вот так, он опустил подбородок к груди и отвёл в сторону, было нельзя. И так тоже нельзя, он запрокинул голову чуть вверх и отклонил в другую сторону. Только так.