На темной веранде в полной тишине он наткнулся на Миллисент. Она сидела в плетеном кресле и смотрела в темнеющий сад. Ее лицо было самой непонятной из всех загадок этого дома оно сияло счастьем.
Когда она поняла, что сумрак сада заслонила черная фигура дельца, ее глаза затуманились не печально, а растроганно. Она пожалела этого сильного, удачливого, несчастного человека, как жалеют немых или слепых; но она никак не могла понять, почему ее сердце и дрогнуло и очерствело, пока не вспомнила, как чуть не влюбилась когда-то в этом самом саду. Однако она не знала, почему так сильно, почти мучительно радуется, что не влюбилась и никогда ни за что не сможет влюбиться в такого. В какого же? Ведь он добродушный, а говорить правду для него так же естественно, как чистить зубы. Но влюбиться в него не лучше, чем в двухмерное, плоское существо. А в ней самой, чувствовала она, открылись новые
измерения. Она еще не заглянула в них, еще не знала, что у нее есть; зато она знала, чего нет: любви к Джону Нэдвею. И потому она пожалела его, бесстрастно, словно брата.
Мне так жаль! сказала она. Вам сейчас очень трудно. Наверное, вам кажется, что это страшный позор.
Благодарю вас, растроганно сказал он. Да, нам нелегко. Спасибо на добром слове.
Я знаю, какой вы хороший, сказала она. Вы всегда старались избежать дурных слухов. А это, наверное, кажется вам страшным позором.
Он был тугодумом, но и его удивило, что она второй раз говорит «кажется».
Боюсь, мне не только кажется, сказал он. Карманник Нэдвей! Да, хуже не придумаешь!
Вот-вот, сказала она, как-то непонятно кивая. Через плохое, но вероятное приходишь к невероятно хорошему.
Я не совсем понимаю, сказал Нэдвей-младший.
Можно прийти к самому лучшему через самое худшее, сказала она. Ну как на запад через восток. Ведь там, на другой стороне мира, действительно есть место, где запад и восток одно. Неужели вы не понимаете? Предельно хорошие вещи непременно кажутся плохими.
Он тупо смотрел на нее, а она продолжала, словно думала вслух:
Ослепительный свет отпечатывается в глазу как черное пятно.
Нэдвей-младший пошел дальше тяжелой походкой. К его несчастьям прибавилось еще одно: Миллисент сошла с ума.
Следствие велось формально. Только в суде, перед лицом судьи и присяжных, предъявили развернутое обвинение. Тон задал прокурор он начал речь сокрушенно и сурово.
Подсудимый, сказал он, как это ни прискорбно, является членом весьма уважаемой семьи, и запятнал своим преступлением щит знатного, благородного и добродетельного рода. Всем известно, какие преобразования навсегда прославили имя его старшего брата, м-ра Джона Нэдвея. Даже те, кто не признает обрядов и не подчиняет интеллект догме, уважают другого брата, преподобного Нормана Нэдвея, за его общественное рвение и активную благотворительность. Но английский закон не знает лицеприятия и карает преступление в любых, самых высоких слоях общества. Несчастный Алэн Нэдвей всегда был неудачником и тяжким бременем для своей семьи. Его подозревали, и не без оснований, в попытке совершить кражу со взломом в доме своего отца и у близких друзей.
Тут вмешался судья.
Это к делу не относится, заявил он. В обвинительном материале нет упоминаний о кражах со взломом.
Подсудимый весело откликнулся:
Да ладно, милорд!
Но никто в его слова не вникал до того ли, когда нарушена процедура! И прокурор долго препирался с судьей, пока, наконец, не извинился.
Во всяком случае, закончил он, в карманной краже сомневаться не приходится, и посулил представить свидетелей.
Вызвали констебля Бриндла. Он дал показания на одной ноте, словно все, что он говорил, было одной фразой, более того одним словом.
Согласно донесению я пошел за обвиняемым от дома преподобного Нормана Нэдвея до кино «Гиперион» на расстоянии двухсот шагов и видел, как обвиняемый сунул руку в карман человека, который стоял под фонарем, и я сказал, чтоб тот человек проверил свои карманы, и опять пошел за обвиняемым, который смешался с толпой, а один, который выходил из кино, повернулся к обвиняемому и хотел его бить, а я подошел и сказал: вы что, обвиняете этого человека, а он сказал: да, а обвиняемый сказал: а я обвиняю его, что он на меня напал; и, пока я с тем говорил, обвиняемый отошел и сунул руку в карман одному в очереди. Тогда я сказал, чтобы тот проверил карманы, и задержал обвиняемого.
Желаете ли вы подвергнуть свидетеля допросу? спросил судья.
Я уверен, сказал подсудимый, что вы, милорд, не поставите мне в вину незнание процедуры. Могу ли я спросить сейчас, вызовет ли обвинение тех троих, которых я, по слухам, обокрал?
Я вправе сообщить, сказал прокурор, что мы вызываем Гарри Гэмбла, служащего в букмекерской конторе, который, по словам свидетеля Бриндла, угрожал подсудимому побоями, а также Айседора Грина, учителя
музыки, последнего из пострадавших.
А что же с первым? спросил подсудимый. Почему его не вызвали?
Понимаете, милорд, сказал прокурор судье, полиции не удалось установить его имени и адреса.
Могу ли я спросить, сказал Алэн Нэдвей, как же так получилось?