Шрифт
Фон
1917
«Земные стары сны»*
Земные стары сны.
Хохочут барышни.
Густой и белый Достоевский,
Мужик замученный и робкий,
Он понял всё и он и Невский
Дрожат в полночной мышеловке.
Людские корявые лики,
Несутся толповкой,
Струятся сибирской рекой.
Вот улица, суд и улики,
В ней первые люди столики
И машет праотец рукой.
Заводов измученный бог,
В терновнике дыма и сосен,
И сизые очи заоблачных ьог,
На лбу его сотни дорог дороги тревог.
Чу! вывеска: гробов продажа!
Пляс столетий,
Лютня звезд,
Поцелуев мертвых нети.
Вы птенцы единых гнезд,
Радость трупов, взоров клети,
Полог мертвый и сквозной.
И белый житель лесной пущи,
Одно звено шпица.
Одно звено векоцепи,
Слепца-кобзаря лицо.
Я был одет темно и строго,
Как приказал времен разрез,
След мудрости портного
На непокорный лоскут лез.
Страницей северного льда
Воротнички стояли прямо
Белели снегом и зимой.
Век поединка биржи хама
Вдоль плеч соперничества с тьмой.
И черный шлем веселой нитью
Соединялся с шелковой петлицей,
Чтоб ветер строгий не сорвал
И не увлек в кипящий вал.
Сердечный холод льда.
Широт спокойной земной оси,
Как управляющий города,
Спокойно задавал вопросы.
Кто, где в плаще прошел, когда?
Уже ушел, ушел туда
Что я, кусок спокойный льда,
Тебе, о знойная нужда?
в броне смертей и гроба
Стою на страже деньгороба,
Кольчугой мрака защищен
От тех ресниц, чьи взгляды стон?
Могилы шелковые стены,
Кто злато солнца в полной тьме пел
Свирелью гордою, трудом,
Тому от кар бросает пепел,
Однажды сотканный со льдом.
Земные лики одинаковы:
И если в хижине слез каменных
Блестящим синим небом ран
Твой облик смуглый и заплаканный
Сойдет с стены красивою цыганкой,
Пройдешь богиней самозванкой,
Ты не заметишь, убегая,
Что Божья Матерь шла нагая,
По граду нищему шагая.
Прошла, как тень времен старинных,
Когда, бурля, потоки сел
В окраске крови, зелени и зорь
Несли к ней зерна, мед и хворь.
И каждая молвит: «Ты хочешь жить На!»
За то, что дика и беззащитна
Проклятый призрак, ночь.
И в шлеме круглом, но босой
Парник шел. Куда он шел? Куда спешил
В ночь темной осени туманов Петербурга?
Его спросил я; он повел плечом
И скрылся между закоптелых срубов.
Других жильцов моей светлицы
Давно уж спета песнь.
И сжаты в прутьях мышеловок лица,
И каждый чем-то, как птица, слеп.
Два-три пятна семейной светописи,
Угар мещанской обстановки.
Сухая веточка в петлице
На память о суровой ночи.
Явилось дерево, не дерево, а ворожея,
Когда листами осени чернея,
Дверь серую немного отворило,
Плывет, как вольное ветрило.
Пришло, как письмо иль суровое поверье
Дороги дерево рабочего предместья.
Пришло оно, как роковое известье.
Личиной лживою наскучило,
Рукою, скрюченной проклятьем.
За что? за что ты его мучило,
Законодателя объятья?..
Оно шагнуло, дрогнуло и стало,
Порой Кшесинская и ужас,
И поклонилось шагом мотылька
И каждым трепетало лоскутом.
Как будто бога очи черные,
Дикарский разум полоня,
Виденьем подошло в падучей
И каждый лист сухой
Трепещет, точно мертвой девы поцелуй.
Оно дрожит, проходит, струясь.
Пришло и дышит: «Ты», кивая.
Кто это? дерево? волшебница живая?
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- 6
- 7
- 8
- ...
На страницу:
Перейти
«Капает с весел сияющий дождь»*
Капает с весел сияющий дождь,
Синим пловцов величая.
Бесплотным венком ты увенчан, о вождь
То видим и верим, чуя и чая.
Какой он? Он русый, точно зори,
Как колос спелой ржи.
А взоры льды и море,
Где плавают моржи.
И жемчугом синим пламена
Сплетают холодный венок,
А он, потерявший имёна,
Стоит, как всегда одинок.
Но стоит, держа кормило,
И не дружит с кистенем.
И что ему на море мило?
И что тосковало о нем?
А ветер все крепче и крепче!
Суровый и бешеный моря глагол!
Но имя какое же шепчет
Он, тот, кому море престол?
Когда голубая громада
Закрыла созвездий звено,
Он бросил клич: Надо!
Веди, голубое руно!
«И черный рак на белом блюде»*
И черный рак на белом блюде
Поймал колосья синей ржи.
И разговоры о простуде,
О море праздности и лжи.
Но вот нечаянный звонок:
«Мы погибоша, аки обре!»
Как Цезарь некогда, до ног
Закройся занавесью! Добре!
Умри, родной мой! Взоры если
Тебя внимательно откроют,
Ты скажешь, развалясь на кресле:
«Я тот, кого не беспокоят».
, 1922
«Вновь труду доверил руки»*
Вновь труду доверил руки
И доверил разум свой.
Он ослабил голос муки,
Неумолчный ночью вой.
Судьбы чертеж, еще загадочный,
Я перелистываю днями.
Блеснет забытыми заботами
Волнующая бровь,
Опять звенит работами
Неунывающая кровь.
«Про узы»*
Про узы,
Про цепи,
Про путы
Все песни пропеты.
Но я, опьяняемый тонкою бровью,
Молнии слов серебро вью.
«А я»*
Л. Г.
А я
Из вздохов дань
Сплетаю
В Духов день.
Береза склонялась к соседу,
Как воздух зеленый и росный.
Когда вы бродили по саду,
Вы были смелы и прекрасны.
Как будто увядает день его,
Береза шуметь не могла.
И вы ученица Тургенева!
И алое пламя повязки узла!
Может быть, завтра
Мне гордость
Сиянье сверкающих гор даст.
Может, я сам
К семи небесам
Многих недель проводник,
Ваш разум окутаю,
Как строгий ледник.
И снежными глазами
В зеленые ручьи
Парчой спадая гнутою,
Что все мы ничьи,
Плещем у ног
Тканей низами,
Горной тропой поеду я,
Вас проповедуя.
Что звезды и солнце все позже устроится.
А вы, вы девушка в день Троицы.
Там буду скитаться годы и годы.
С коз
Буду писать сказ
О прелестях горной свободы.
Их дикое вымя
Сосет пастушонок.
Где грозы скитаются мимо,
В лужайках зеленых,
Где облако мальчик теребит,
А облако лебедь,
Усталый устами.
А ветер,
Он вытер
Рыданье утеса
И падает, светел,
Выше откоса.
Ветер утих. И утух.
Вечер утех
У тех смелых берез,
С милой смолой,
Где вечер в очах
Серебряных слез.
И дерево чар
Серебряных слов.
Нет, это не горы!
Думаю, ежели к небу камень теснится,
А пропасти пеной зеленою моются,
Это твои в день Троицы
Шелковые взоры.
Где тропинкою шелковой,
Помните, я шел к вам,
Шелковые ресницы!
Это,
Тонок
И звонок,
Играет в свирель
Пастушонок.
Чтоб кашу сварить,
Пламя горит.
А в омуте синем
Листья кувшинок.
Шрифт
Фон