Я позволял себе сопровождать рассказ о путешествии Колумба испанским аккомпанементом своей гитары, рассказывать о Пастернаке при свечах, включать фонограмму «Пугачёва» в исполнении Высоцкого и Есенина. Устраивать заседание дореволюционной Государственной Думы, которое больше походило на шумный израильский кнессет.
Но особенно ценным было проявление, иногда неожиданное, детского творчества. Так, в седьмом классе для тренировки устной речи я предложил записывать ответы на заданные вопросы дома на магнитофонную плёнку, а в школу приносить мне для прослушивания кассеты. Каково было моё удивление, когда почти каждая запись была снабжена весёлым комментарием, больше похожим на конферанс, или фонограммой. То под «тяжёлую музыку» шли в бой немецкие псы-рыцари, то рассказ о Куликовской битве прерывался «конским топотом», то вдруг в конце ответа вместо финальной точки слышался сатанинский смех Майкла Джексона из популярного видеоклипа.
Особенную радость доставил урок по Великой Французской революции (к слову сказать, программа восьмого класса всегда удручала: как можно было всерьёз с четырнадцатилетними советскими школьниками говорить о декабристах, Герцене, славянофилах, народовольцах, Французской революции, Пушкине и Гоголе?!). Итак, я попросил для итогового урока выбрать роли: Людовик XVI, Мария-Антуанетта, Лафайет, Мирабо, Бриссо, Робеспьер, Дантон, Сен-Жюст И, по возможности, сделать для персонажа свой костюм. Или иметь при себе какую-нибудь отличительную деталь.
«Гроссмейстеры не баловали обилием дебютов»: у Людовика на голове была бумажная корона, Шарлотта Корде держала в руке перочинный ножик, а Марат натянул на голову теннисную повязку.
Поразил Робеспьер. Он поставил на стол перед собой маленькую фарфоровую фигурку какой-то собачонки забавной породы. И пояснил свой символ. Оказалось, собака единственный друг Робеспьера, символ одиночества французского революционного диктатора.
В тот день, на том уроке, мне показалось, что я наконец-то чего-то добился. «Лёд тронулся» Но оказалось, это всего лишь одна из наших совместных театральных постановок. Актёры плохо знали свои роли и очень скоро после спектакля забыли их совсем.
Все последние годы урок стал для меня лишь процессуальным обязательством: менее эмоциональным, скупым на лирические отступления, с периодическими письменными заданиями для самостоятельной работы на пол-урока, а то и на весь урок.
Центр тяжести перенёсся на факультатив, потом политклуб, затем спецкурс. Но факультатив стал репетиторством, политклуб аполитичным общением за чашкой чая, а спецкурс, на который я приглашал популярных гостей, клубом интересных встреч. Основная же учёба шла во время прогулок по Бульварному кольцу, в беседах о прочитанных книгах и просмотренных фильмах, в общении у меня дома.
Говорят, что нужно раз пять повторить в разных формах информацию (к которой ученики не питают специального, самостоятельного интереса), чтобы её по-настоящему запомнили. С последним классом я смог пройти три круга в 7-м, 10-м и после школы. А дальше, возможно, у всех участников закружилась голова.
И финал получился почти по Хармсу: «Извините, театр закрывается, нас всех тошнит».
Гений
и как всегда напевал и наигрывал про себя какой-то очередной хит. Вдруг он произнёс: «Все гении, знаете ли, немножко того (он покрутил рукой у виска) ку-ку».
Учитель прервался, пристально посмотрел на Семагу и с уверенностью сказал: «Валера, ты гений!»
Дурная привычка
У входа в школу на большой дождевой бочке белой краской было крупно выведено: «Еврей жопа». Это была первая школа, куда меня направили работать по распределению.
Первого сентября на уроке в четвёртом классе, назвав свои имя, отчество и фамилию, для верности решил записать их на доске. За спиной волной пронёсся шёпот: «Немец, немец, немец» Возможно, я был первым «живым евреем», которого здесь увидели.
Бытовой антисемитизм отличается от других разновидностей тем, что люди и слова такого не знают. Они с детства привыкли: есть русское «жидиться» означает «жадничать», а «еврей» бранное, обидное, но цензурное слово.
В первой своей школе мне пришлось часто замещать уроки других предметников, и поэтому я, помимо «своей» истории, вёл ещё литературу, английский язык, а полгода даже пение и физкультуру. Спортивного зала в школе не было, и занятия проводились бесхитростно: брали мяч и шли играть в футбол.
А там как кто не так пас отдал сразу крик: «Ну, что ты по-еврейски играешь!»; промазал по воротам «Ты чего, еврей что ли?»
Попотели мы так часок однажды в футбол, сели на травку в кружок, дух переводим. Ну что, ребята, хорошо поиграли? Нормально, отлично Я вам компанию не испортил? Нет, что вы. Ничего у меня получается? Здорово. Во! кто-то поднимают большой палец вверх.
А я еврей, ребята, неожиданно говорю я.
?!
А при чём здесь ребята явно смутились моим заявлением.
Как причём? Я еврей. Следовательно, играю «по-еврейски». А это, как я понял, у вас значит плохо.
Да это ж мы просто так. Ну, присказка такая. Привычка
Дурная, добавил я.
Вскоре в этой школе вместо привычной поговорки «хитрый, как сто евреев» стали говорить «хитрый, как сто китайцев». «Живого китайца» здесь пока ещё не видели.