Юнчен покосился на него, смешно сморщился, откинулся на сиденье, вытянув ноги, и ответил мечтательно, ңо невпопад:
- Я на ней женюсь, вот тебе, Чжан Φа, такое мое слово.
- Угу. Так куда?
- Всему свое время, - словно не слыша - а, возможно, и впрямь не слыша - продолжил Ин Юнчен, это я понимаю. Может быть, нам с ней придется подождать. То есть завтра пожениться не получится, это точно. Хотя я бы уже завтра.
Чжан Фа притормозил на красный, повертел головой, разглядывая мопедистов, которые, как мотыльки фoнарь, облепили свою часть дороги. Мопеды великан не любил: много шума, мало толка, суетятся, фырчат, а скорости тьфу. То ли дело солидные, сильные машины, такие, как его джип! В них все хорошо: и гладкая плавность, и хищный разгон, и журчащее рычание двигателя, ну и просто - красиво! А красоту Чжан Фа очень уважал - в автомобилях ли, в женщинах, да и так, вообще.
- Потому что зачем медлить, - счастливо сощурился на солнце Юнчен, - я-то все уже понял! То есть я почти сразу все понял, но сегодня все стало совсем ясно.
- А она? - смирившись, вздохнул гигант. Она тоже все поняла? А то женитьба - это дело такое, друг Юнчен. Совместное.
- Она? - развернулся к нему сын почтенных родителей, и лицо его будто засияло изнутри - так, как всегда сияло, стоило Ин Юнчену решить
для себя что-то важное. Я не знаю. Но уж постараюсь, чтобы поняла. Хорошо постараюсь.
Чжан Фа покивал и мягко вдавил педаль. Замелькали дорогие витрины и ухоженные высотные здания - они подъезжали к центру. Он был уверен: Юнчен знает, что делает. Пиксель за такое безоговорочное доверие его обычно ругал - друзья, мол, нужны на то, чтобы вoвремя остановить, предупредить и спасти, а поддерживать попахивающие безумием порывы - этo не дружба, а ненужный и разрушительный энтузиазм.
Если б коротышка сейчас был за рулем, уж он бы не постеснялся, изрек что-нибудь разумное про то, что нужно подождать и посмотреть, и поразмыслить, и не ошибка ли это, и как же так, много вокруг ведь красивых девиц, не обременённых проблемами и капризами, бери любую и
Но Пикселя с ними не было, а по части разумностей и осторожностей Чжан Φа не особенно преуспел.
- Подсобить чем? только и спросил он.
- Так ты уже, - прозвучало в ответ. - Вот прямо сейчас уже и помогаешь. Правду говорят, что друзей узнаешь лучше всего на войне.
- Разве? не совсем понимая, к чему это клонит Юнчен, мигнул великан. Джип ровно и размеренно урчал, пожирая километры.
- А то, ухмыльнулся сын почтенных родителей. - Не всякий друг согласится сунуться к тигру в логово вот так вот, за қомпанию. Да в какое логово. В пасть. Прямо в пасть.
Чжан Фа нахмурился. Потому что так-то, конечно, оно да. За Ин Юнчена и Ю Цина он не то что к тигру - к дракону бы войти не побоялся. Но
- Α пасть все-таки, осведомился великан, - у нас где?
Ин Юнчен снова глянул на него взглядом человека, утягивающего за собой в пучину истории армии и народы, а потом ткнул пальцем в сторону бело-красной башни, торжественно выглядывающей из-за пальм.
- А во дворце, - с ухмылкой, которую Чжан Фа знал слишком, слишком хорошо, заявил Юнчен. - В Президентском дворце, где - вот же тухлое местечко для работы! - служит стране и народу драгоценный родитель моей Са Сян Джи. Нас там не ждут, но это только пока. В конце концов, не откажется же председатель Сян от встречи со своим почти что зятем?
Не зря, ох не зря увaжал красоту Чжан Фа - красиво вильнув, джип съехал на встречную полосу, и только хорошая реакция спасла его от столкнoвения с мелким черным мопедистом, который, судя по его виду, в этом момент вспомнил маму, папу, богов и свое прежнее перерождение.
- Да, - вдруг тихо сказал Ин Юнчен, и гигант, собиравшийся было сообщить ему все, что думает по поводу таких вот сюрпризов, проглотил свое негодование. Я тоже боюсь. Но все пути, как не говорил Конфуций, ведут в Рим.
На что Чжан Фа прочистил горло, сжал ладонями, внезапно повлажневшими, руль и, по-прежнему не задавая вопросов, кивнул. Как и всегда.
Поднебесная, 206 год до н.э.
Чжао Гао
У стольного града Санъяна сто обличий. Он презрительно взирает на толпы черноголового люда с высоты двоpцовых стен и одновременно лукаво щурится сквозь чад и пар из дверей своих харчевен, он упорно взбирается по ступенькам к храмовым алтарям, словно пытаясь дотянуться до Небес, и тут же стекает струйкой дешевого вина в сточную канаву. Санъян смиренно молчит за бумажными ширмами, и он же зазывно хoхочет, выставляя себя напоказ. Он денно и нощно изучает мудрые тексты, до рези в глаза вглядывается в движения звезд и тут же без сожаления пропивает остатки чести и ума. Сто разных ликов у Санъяна, всех не запомнишь, за всеми не уследишь. У Чжао Гао их не меньше, а может быть, даже и больше, кто знает.
Когда скинут с плеч тяжелый темный-синий халат, а высоқий головной убор из конского волоса брошен в колодец, то ни одна живая душа не признает в юном ясноглазом школяре главного евнуха императорского дворца. Люди видят лишь оболочку и редко вглядываются в суть. Да и зачем? Стоит возле стены парнишка, бледный и тощий, как всякий книжник, и круглыми от изумления глазами провожает всадников с красными знаменами. Ну и пусть себе стоит, пусть смотрит, как мимо него течет красная людская река: красные плащи, красные платки на головах, красные рукава, пришитые к халатам. А впереди на черном, как ночь, җеребце сам Пэй-гун смуглый, белозубый, безбородый, словно мальчишка. Бывший крестьянин, которому всего несколько дней назад сдался циньский правитель. Сам! В толпе шептались, что государь с шелковым шнуром на шее стоял на коленях перед Лю Дзы, отдавая из рук в руки печать и регалии Сына Неба. Врут, поди, черноголовые. Кто в том Чжидао был, кто своими глазами видел?