Теперь у него оставалось очень много свободного времени, и к этому он не мог привыкнуть. День был длинный, пустой, а занять себя было нечем. Сперва он пробовал больше спать, но не смог. Привычка брала свое: он вставал в шесть, а засыпал не раньше двенадцати. Тогда он решил заняться мемуарами, но дальше фразы «я родился в 1862 году» дело не пошло. И Давыд Савельевич с завистью думал о стороже, который имел работу, хотя Илья Тарасович был моложе его всего на два года и числился таким же пенсионером по выслуге лет, как и он. Они работали всю жизнь вместе на этом старом железопрокатном заводике, и Давыду Савельевичу обидно было видеть теперь Илью Тарасовича, попивающего чаек в своей проходной будке. Мозгову казалось, что сторож слишком важничает для своего поста, что он слишком стар для дела, но не хотел сознаться, что просто завидует ему. Давыду Савельевичу казалось, что вообще на заводике теперь работают не так, как надо, и работать так, как надо, не могут, потому что руководят заводиком мальчишки, в частности его зять Петя Турнаев. И поэтому Давыд Савельевич глубоко презирал все заводские дела, хотя интерес к ним не покидал и мучил его. Давыду Савельевичу хотелось знать, как теперь работают, как справляются с новыми ножницами для резки железа и пустили ли второй стан, который три недели стоял на ремонте, но главное как идет производство лопат. Лопаты всегда были слабостью Давыда Савельевича. Он слыхал, что Гришка Трусов, известный всему поселку крикун и голубятник, делает теперь в пять раз больше лопат, чем раньше. И Давыд Савельевич не мог представить себе, каким образом это у него получается.
А идти в цех он боялся. Он знал, что в цехе ему все покажется не таким, каким должно быть, что он не удержится от критики, начнет делать всякие замечания, расстроится сам, и в результате выйдет неприятность. Мастер возьмет его за руку, как было уже однажды, и скажет обидным голосом:
Пожалуйста, не мешайте, Давыд Савельевич. Как бы вас случайно не задели здесь чем-нибудь.
Со стороны заводика в этот час подъезжал состав узкоколейки, груженный синеватыми пачками кровельного железа. Маленький паровоз пронзительно кричал, и сторож выпускал его на волю. Выехав за ворота, состав иногда останавливался перед проходной будкой, и тогда Давыд Савельевич подходил к платформе, осматривал железо, стуча по нему пальцами, и, прислушиваясь, презрительно говорил:
Глянца нет. Правили мало.
Вы что сказали? спрашивал сторож.
Глянца нет! кричал Давыд Савельевич. Какой это глянец?
Это нам неизвестно, отвечал сторож и поводил плечами.
Ты, Илья Тарасович, в железе понимаешь. Разве мы выпускали такое железо? Ну-ка вспомни. Ну-ка!
Как вы говорите? переспрашивал
Илья Тарасович.
Мозгов сердито взмахивал рукой и кричал с раздражением:
Ну, какой из тебя сторож? Ты же глухой совсем. Какой ты сторож? Ты, я вижу, совсем стар стал.
Старость не радость, говорил Илья Тарасович, и Мозгову казалось, что он с усмешкой смотрит на него.
Сказал тоже!.. бормотал Давыд Савельевич и уходил прочь.
Некоторое время он бродил по площадке перед проходной. Дни были жаркие, улицы поселка безлюдны, все прятались от жары. Кустарники и деревья, окружающие дома, выглядели усталыми, и листва, давно не получавшая влаги, имела тусклый, сероватый цвет. Мозгов вытирал белым платком лицо и посматривал по сторонам, не видно ли кого-нибудь из знакомых, взмахивал руками, качал головой. Никого из знакомых не было, а впереди был длинный день. Тогда он обращал внимание на забор. В одном месте кто-то выломал несколько досок, и через дыру виднелся прокатный цех с фанерным, закопченным щитом на фасаде.
Забор сломали. Какие порядки! возмущенно фыркал Давыд Савельевич. Потом взглядывал на железную заводскую трубу и снова бормотал: Трубу надо ремонтировать Кто этим будет заниматься? А она десятый год стоит.
И покачивал озабоченно головой.
Он медленно брел вдоль забора и незаметно для самого себя оказывался возле насыпи. В этом месте, у насыпи, оканчивался заводской забор, и можно было свободно пройти к деревянному ларю, а оттуда спуститься и на заводскую площадку. Неудержимая сила влекла его сюда.
Он поднимался по насыпи, потом спускался к ларю и останавливался возле мальчишек, ловивших рыбу. Некоторое время он стоял молча, потом не выдерживал.
Эх ты, хитрый-Митрий! говорил он белокурому мальчишке с такими грязными ушами, что они казались рваными. Кто же так забрасывает удочку? Шлеп! а думает, поймал. Ее надо потихоньку забрасывать, чтобы грузило не шлепало. Рыба ведь пугается. Понимать надо!
Давыд Савельевич забирал у мальчишки удочку и показывал, как надо удить.
Смотри! говорил он. Видишь? Потихоньку, потихоньку. Вот теперь сразу клюнет.
Он опускался на корточки и сосредоточенно смотрел на зеленую воду. Он даже облизывался от нервного ожидания. Время шло, а проклятая рыба не клевала. Тогда Давыд Савельевич поднимал удочку и, посмотрев червяка, говорил презрительно:
Черви тощие. Рыба внимания не обратит на такого червяка. Где ты их накопал? Разве рыба клюнет на такого червяка?