И, матинька, какая нынче совесть!.. коней у меня много, смотри и выбирай любого, какого знаешь, а что такое за совесть!
О, ничего, Дмитрий Ерофеич, я вам верю, я на вас полагаюсь.
А мой тебе совет никому, матинька, и не верь и ни на кого не полагайся; что такое на людей полагаться? Что, ты сам дурак, что ли, какой вырос?
Ну, уже воля ваша, а я это так решил, вот вам сто рублей, и дайте мне за них лошадь. Не можете же вы мне в этом отказать.
Да что отказать-то? Сто рублей, разумеется, деньги и отчего их не взять, а только мне неприятно, что ты жалеть будешь.
Не пожалею.
Ну, как не пожалеть! Тоже ведь у тебя не шальные деньги, а трудовой грош, жаль станет, как я дрянную лошадь дам, будешь жаловаться.
Не буду я жаловаться.
Это ты только так говоришь, а то где не жаловаться? Обидно покажется, пожалуешься.
Ручаюсь вам, что никогда никому не пожалуюсь.
А побожись!
У нас, Дмитрий Ерофеич, не божатся.
Ну вот видишь, еще и не божатся. Как же тут верить?
Моей железной воле поверьте.
Ну, быть по-твоему, порешил Дмитрий Ерофеич, и, угощая Пекторалиса ужином, позвал конюха и говорит: Запрягите-ка Гуге Карловичу в саночках Окрысу.
Окрысу, Дмитрий Ерофеич? удивился
конюх.
Да, Окрысу.
То есть так ее самую и запречь?
Тпфу, да что ты, дурак, переспрашиваешь? Сказано запречь и запряги. И, отворотясь с улыбкою от конюха, он молвил Пекторалису: Славного, брат, тебе зверя даю, кобылица молодая, рослая, статей превосходных и золотой масти. Чудная масть, на заглядение. Уверен, что век будешь помнить.
Благодарю, благодарю, говорил Пекторалис.
Ну, поблагодаришь-то после, как наездишься; а только если что не по-твоему в ней выйдет, так смотри помни уговор: не ругайся, не пожалуйся, потому что я твоего вкуса не знаю, чего ты желал.
Никогда никому не пожалуюсь, я уже вам это сказал, положитесь на мою железную волю.
Ну, молодец, если так, а у меня, брат, вот воли-то совсем нет. Много раз я решался, дай стану со всеми честно поступать, но все никак не выдержу. Что ты будешь делать и попу на духу после каюсь, да уже не воротишь. А у вас, у лютеран, ведь совсем и не каются?
У нас богу каются.
Ишь какая воля: и не божатся и не каются! Да, впрочем, у вас и попов нет и святых нет; ну, да вам их и взять негде, все святые-то русские. Прощай, матинька, садись да поезжай, а я пойду помолюсь да спать лягу.
И они расстались.
Пекторалис знал Дмитрия Ерофеича за шутника и был уверен, что все это шутки; он оделся, вышел на крыльцо, сел в саночки, но чуть только забрал вожжи, его лошадь сразу же бросилась вперед и ударилась лбом в стену. Он ее потянул в другую сторону, она снова метнулась и опять лбом в запертый сарай и на этот раз так больно стукнулась, что даже головою замотала.
Немец долго не мог понять этой штуки и не нашел, у кого бы спросить ей объяснение, потому что, пока это происходило, в доме сник всякий след жизни, все огни везде погасли и все люди попрятались. Мертво, как в заколдованном замке, только луна светит, озаряя далекое поле, открывающееся за растворенными воротами, да мороз хрустит и потрескивает.
Оглянулся Гуго туда и сюда, видит: дело плохо; повернул лошадь головой к луне и даже испугался: так мертво и тупо, как два тусклые зеркальца, неподвижно глядели на луну большие бельма бедной Окрысы, и лунный свет отражался от них, как от металла.
Лошадь слепая, догадался Гуго и еще раз оглянулся по двору.
В одном из окон при свете луны ему показалось, что он видел длинную фигуру Дмитрия Ерофеича, который, вероятно, еще не спал и любовался луною, а может быть, и собирался молиться. Гуго вздохнул, взял лошадь под уздцы и повел ее со двора, и как только за Пекторалисом заперли ворота, в окошечке Дмитрия Ерофеича засветился тихий огонек: вероятно, старичок зажег лампадку и стал на молитву.
IX
Наконец уже Дмитрий Ерофеич не выдержал и сам заговорил:
А что, бишь, я все забываю тебя спросить: какова твоя лошаденка?
Ничего, очень хороша, отвечал Пекторалис.
Да она, что и говорить, разумеется, лошадь хорошая; только вот какова она в езде-то?
Хорошо ездит.
Ну и чудесно. Я так и полагал, что хорошо будет ездить. Только что же ты, кажется, не на ней сегодня приехал?
Да я ее поберегаю.
А, вот это прекрасно, это ты очень умно делаешь, поберегай, брат, ее, поберегай. Кобылица чудная, грех такую не беречь.
И людям он с добротою сердечною сообщал, что вот-де Гуго Карлыч нашу Окрысу очень хвалит, а сам все думал: «Что это за чертов такой немец, ей-право, во всю мою жизнь со мной такая первая оказия: надул человека до бесчувствия, а он не ругается и не жалуется».
И впал от этого Дмитрий Ерофеич даже в беспокойство. Понять он не мог, что это такое значит. Сам начал всем рассказывать, как он надул Пекторалиса, и сильно претендовал, что отчего же тот не жалуется. Но Пекторалис держал свой термин и, узнав, что Дмитрий Ерофеич рассказывает, только пожал плечами и сказал:
Никакой выдержки нет.
Дмитрий Ерофеич был плутоват, но труслив, суеверен
и набожен; он вообразил, что Пекторалис замышляет ему какое-то ужасно хитро рассчитанное мщение, и, чтобы положить конец этой душевной тревоге, послал ему чудесную лошадь рублей в триста и велел ему кланяться и просить извинения.