Дурак этот оказался
Пекторалис.
И взял будто исправник снял Пекторалиса с этого кресла и привез его сушиться в его холодный дом; а кресло многие люди будто и после еще в реке видели, а мужики будто и место то прозвали «немцев брод». Что в этом было справедливо, что преувеличено и в чем добраться было трудно; но кажется, что Гуго Карлыч действительно обломился и сидел на реке и исправник привез его. И сам исправник об этом рассказывал, да и колесницы мордовского бога более не видно было. Все это, как я говорю, по свойству бед ходить толпами, валилось около Пекторалиса, как из короба, и окружало его каким-то шутовским освещением, которое никак не было выгодно для его в одно и то же время возникавшей и падавшей большой репутации, как предприимчивого и твердого человека.
Наша милая Русь, где величия так быстро возрастают и так скоро скатываются, давала себя чувствовать и Пекторалису. Вчера еще его слово в его специальности было для всех закон, а нынче, после того как его Жига надул, и в том ему веры не стало.
Тот же самый исправник, который свез его с речного сидения, позвал его посоветоваться насчет плана, сочиняемого им для нового дома, и просит:
Так, говорит, душа моя, сделай, чтобы было по фасаду девять сажен, как место выходит, и чтобы было шесть окон, а посередине балкон и дверь.
Да нельзя тут столько окон, отвечал Пекторалис.
Отчего же нельзя?
Масштаб не позволит.
Нет, ты не понимаешь, ведь это я буду в деревне строить.
Все равно, что в городе, что в деревне, нельзя, масштаб не позволяет.
Да какой же у нас в деревне масштаб?
Как какой? Везде масштаб.
Я тебе говорю, нет у нас масштаба. Рисуй смело шесть окон.
А я говорю, что этого нельзя, настаивал Пекторалис, никак нельзя: масштаб не позволяет.
Исправник посмотрел-посмотрел и засвистал.
Ну, жаль, говорит, мне тебя, Гуго Карлыч, а делать нечего, видно, это правда. Нечего делать, надо другого попросить нарисовать.
И пошел он всем рассказывать:
Вообразите, Гуго-то как глуп, я говорю: я в деревне вот столько-то окон хочу прорубить, а он мне: «маштап не позволит».
Не может быть?
Истинна, истинна; ей-богу, правда.
Вот дурак-то!
Да вот и судите! Я говорю: образумься, душенька, ведь я это в своей собственной деревне буду делать; какой же тут карта или маштап мне смеет не позволить? Нет; так-таки его, дурака, и не переспорил.
Да, он дурак.
Понятно, дурак: в помещичьем имении маштап нашел. Ясно, что глуп.
Ясно; а всё кто виноват? мы!
Разумеется, мы.
Зачем возвеличали!
Ну, конечно.
Одним словом, Пекторалис был к этой поре не в авантаже, и если бы он знал, что значит такая полоса везде вообще, а в России в особенности, то ему, конечно, лучше было бы не забивать ворота Сафронычу.
Но Пекторалис в полосы не верил и не терял духа, которого, как ниже увидим, у него было даже гораздо больше, чем позволяет ожидать все его прошлое. Он знал, что самое главное не терять духа, ибо, как говорил Гете, «потерять дух все потерять», и потому он явился на суд с Сафронычем тем же самым твердым и решительным Пекторалисом, каким я его встретил некогда в холодной станции Василева Майдана. Разумеется, он теперь постарел, но это был тот же вид, та же отвага и та же твердая самоуверенность и самоуважение.
Что вы не взяли адвоката? шептали ему знакомые.
Мой адвокат со мною.
Кто же это?
Моя железная воля, отвечал коротко Пекторалис перед самою решительною минутою, когда с ним более уже нельзя было переговариваться, потому что начался суд.
XVI
Сафроныч пересеменивал, почтительно стоя в своем длиннополом коричневом сюртуке, пострадавшем спереди от путешествия по заборам, и рассказывал свое дело, простодушно покачивая головою и вяло помахивая руками, а Гуго стоял, сложивши на груди руки по-наполеоновски, и или хранил спокойное молчание, или давал только односложные, твердые и решительные ответы.
Нехитрое дело просто выяснилось сразу: о воротах и проезде через двор в контракте действительно ничего сказано не было и по тону речей расспрашивавшего об этом судьи ясно было, что он сожалеет Сафроныча, но не видит никаких оснований защитить его и помочь ему. В этой части дело Сафроныча было проиграно; но неожиданно для всех луна оборотилась к нам тем боком,
которого никто не видал. Судья предъявил документы, которыми удостоверялись убытки Сафроныча от самочинства Пекторалиса. Они не были особенно преувеличены: их было высчитано по прекращении средств его производства по пятнадцати рублей в день.
Расчет этот был точен, ясен и несомненен. Сафроныч мог иметь действительный убыток в этом размере, если бы производство его шло как следует, но как оно на самом деле никогда не шло по его беспечности и невнимательности.
Но в виду суда было одно: ежедневный убыток в том размере, в каком он представлен возможным и доказан.
Что вы на это скажете, господин Пекторалис? вопросил судья.
Пекторалис пожал плечами, улыбнулся и отвечал, что это не его дело.
Но вы причиняете ему убытки.
Не мое дело, отвечал Пекторалис.