Не оборачиваясь к Романюку, Ковалев ответил резко:
Вопросы задаю я.
Как только он зашел к себе и повесил фуражку на вешалку, сразу почувствовал себя в привычной, родной обстановке, где ему хорошо и опять-таки думалось привычно. Прозвенели колокола громкого боя, и вахтенный офицер приказал:
Оповестителям построиться на юте.
Ковалев сел за стол, сложил на столешнице руки, подумал: «Итак, с чего же прикажете начинать? И повторил: Итак... Танцевать будем от печки. Придется вызвать и старпома. Жаль, конечно. И все-таки...» Он позвонил вахтенному офицеру.
Оповестители убыли?
Получают пакеты.
Вызывайте и старпома.
Есть.
«Что делать, подумал Ковалев. Что делать. Шесть суток это всего лишь шесть суток».
городе уже привыкли, что свет в кабинете командующего не гас до поздней ночи в любой день, включая даже понедельники. Мерными тяжелыми шагами он прохаживался по кабинету, решая уже решенную им задачу: «Так «Гангут» или «Полтава»? Акустика с «Гангута», если он на самом деле плох, можно и списать. В бригаде или у соседей всегда найдется нужный офицер. Так что с акустиком все предельно ясно. Ковалев тоже оставляет приятное впечатление. Значит, что же «Гангут»?» Если говорить откровенно, то судьба Суханова его меньше всего волновала, он и в Ковалеве нисколько не сомневался, давно уже приглядываясь к нему, его все еще мучило уже принятое им решение послать в океан одиночный корабль: не конкретный «Гангут» или конкретную «Полтаву», а одиночный корабль. Практика боевой службы в Мировом океане подсказывала ему, что принципиально новое это решение в общем-то было оправдано. А если рассматривать не в общем плане, а весьма конкретно? Он, как шахматист, хотел предугадать свою игру на несколько возможно больше! ходов вперед. Сразу после полуночи он прослушал по «Маяку» последние известия переговоры в Женеве все еще продолжались, сам позвонил в телетайпную, справившись о новостях, и погасил в кабинете свет. Завтра, вернее, уже сегодня все его решения будут изложены в приказе, который он подпишет на утреннем докладе, и тогда остановить что-либо будет уже поздно.
Эта фотография совсем выбила Суханова из колеи, которую он проложил мысленно себе, идя по шоссе через раскоп к домику, и разговор у него не клеился. Наташа Павловна не спешила ему на помощь, так и сидели они, перебрасываясь однозначными фразами, вроде: «Сразу нашли?», «Да, конечно же», пока Суханов не набрался храбрости и не спросил:
Это кто? И указал глазами на портрет.
Мой муж, словно бы даже затуманившимся голосом сказала Наташа Павловна.
Суханов ожидал всего: брат, знакомый, ну еще кто-то, пусть даже очень близкий, но только не муж. Он даже немного с лица спал и ошалело поглядел на Наташу Павловну, чувствуя, что проваливается, ступив на зыбкое место.
Та-ак, сказал он, сразу поглупев, и словно бы незаметно вобрал голову в плечи, боясь встретиться с Наташей Павловной глазами. С твоего позволения, сказал он, прикуривая, и даже не заметил, что перешел на «ты».
Да-да, сказала Наташа Павловна, подвигая еще ближе пепельницу, в которой лежала притушенная сигарета. У нас все окна открыты.
Суханов, кажется, немного остепенился и попытался улыбнуться, хотя улыбка получилась жалконькая. Он сделал вид, что собирается говорить значительно, и даже пошевелил бровями.
Сразу трудно подобрать слова...
А ты не подбирай их, посоветовала Наташа Павловна, внутренне усмехаясь и тоже переходя на «ты».
Суханов докурил сигарету, с силой ткнул ее в пепельницу, пачкая пальцы пеплом.
Я не просто сегодня пришел к тебе... И мне не просто было прийти, хотя и знал, что приду. Это как зов. Я тогда не зря говорил стихами. «Ты меня незримая...» И вот теперь это... Ты была права надо уметь спрашивать. Но, может, это и хорошо, что я не спросил. Иначе я никогда не решился бы прийти, хотя мне все время казалось, что все это... так и кончится.
Что это? подчеркнуто ровным голосом спросила Наташа Павловна.
Как что? не понял Суханов. Ну, допустим,
наши отношения.
Наташа Павловна удивленно подняла брови и тотчас опустила их они были ровесники, но Наташа-то Павловна, в этом и состоял парадокс, была старше его и умела владеть собою лучше.
Я ничего не допускала и не понимаю, о каких отношениях ты говоришь.
И вдруг Суханов ощутил, что ему стало легче, он словно бы обрел второе дыхание.
Встретились два человека, о чем-то беседовали... Наверное, это тоже отношения?
Наташа Павловна наконец улыбнулась, чисто и доверчиво, и Суханову стало совсем легко.
Допустим.
В дверь позвонили. «Там, оказывается, есть звонок, настороженно подумал Суханов. Как же это я его не заметил?», хотел не оглядываться на дверь и все-таки оглянулся, как бы даже затаясь при этом. Глаза у Наташи Павловны опять погрустнели.
А ты не из храброго десятка. Она поднялась, мельком взглянула на себя в зеркало, взбила ладонью прическу и, заметив в зеркале затравленно-настороженный взгляд Суханова, усмехнулась горько-горько: Мой муж уже не придет... И даже не позвонит. Он погиб.
Прости, невольно повинился Суханов.
Простить? За что? Она пожала плечами, как бы говоря, что каждый, конечно, волен смотреть на вещи так, как ему удобнее. Пожалуйста, если это так надо.