Увы, обе супруги императора были ущербны. Жозефина, ребенком на Мартинике прятавшаяся в домах, где гуляли сквозняки, была предана и покинут с самого начала, со своего первого замужества. Марии-Луизе снова и снова приходилось бежать вместе с семьей, она видела смерть матери, и детство ее пришлось на время войны.
Император дарил им драгоценности. Если был гарнитур из рубинов, значит, должен быть и из изумрудов, и из сапфиров, и из аметистов, и из бирюзы, и все они были перегружены бриллиантами. Он обычно размещал драгоценности сам, примеривая различные парюры. Когда родился Римский король, он подарил Марии-Луизе великолепное ожерелье из огромных грушевидных бриллиантов. И я помню жемчужину размером с голубиное яйцо.
В своем Шато де Наварр в Нормандии Жозефина вынимала драгоценности и раскладывала их на столах, удивляя молодых дам пришедшего в упадок двора. Хотя она находилась в Наварре, далеко от Парижа, всяк из ее придворных по-прежнему носил вышитую одежду, шпагу, шляпу с перьями, слуги были в полных ливреях, а не в сюртуках, чего требовал Наполеон, чего он требует и от нас, сидящих ныне здесь. «Формы, церемонии, маленький этикет и почести это все, что нам осталось», не раз повторял он.
Этьен Нито снабжал императора новыми бриллиантами, пока в драгоценностях короны их не набралось до шестидесяти пяти тысяч, и три ювелира заведовали ими. Один доставал новые камни, другой делал для них оправы, а третий присматривал за драгоценностями короны. Все трое являлись, неся зеленые бархатные шкатулки и футляры из редких пород тропических деревьев, усыпанные пчелами, и порой спотыкались
под их тяжестью.
Когда мы при иностранных дворах носили цвета императора, нас принимали за принцев. Драгоценности были молчаливыми посланниками императора и гарантией нашей экономики. Они увеличивали пышность его двора, где, бывало, семь королей одновременно ожидали в салонах. Он отдавал бриллианты своим корсиканским братьям и сестрам, которые, надев короны и диадемы, кивали с тронов свежеиспеченным придворным.
Существовала еще одна шпага, совсем маленькая, предназначалась она сыну императора, младенцу Римскому королю. Уже перед свадьбой, уверенный, что у него будет сын, он приказал сделать крошечных солдатиков, миниатюрные пушки и оружие. Когда родился Римский король, его сочли мертвым, потому что после трудных родов он лежал не дыша, с холодными конечностями, неподвижно, как камень. Ему дали коньяку, он кашлянул и ожил.
В возрасте двух лет это был красивый и очень сообразительный маленький белокурый принц, который расхаживал в своих собственных бриллиантах, на шляпе у него был камень в четырнадцать каратов, драгоценности были на эполетах и на лучах звезды Почетного легиона. Он жил в детской с мебелью из позолоченного серебра, с тысячью книг и своим собственным севрским фарфором. Когда он начал учиться ходить, император велел обить все стены в его комнате мягким материалом.
Я видел, как он скакал по залам на своей маленькой игрушечной лошадке. Однажды, упражняясь, он приказал мне встать на колени, и я встал. Это заставило его рассмеяться, он смеялся и смеялся. Я никогда не рассказывал об этом императору. Теперь я часто замечаю, как он смотрит на моего сына Эммануэля, словно думает о том, каким вырастет Римский король.
В апреле 1812 года я посетил шестьдесят пять городов, инспектируя камеры предварительного заключения и дома призрения для нищих. Император создал их, чтобы выяснить, сможет ли он искоренить грех попрошайничества и заставить попрошаек бояться этих домов, чтобы они хотели вырваться оттуда и найти работу. Везде, куда я приезжал, я осматривал все что мог; это было все равно что путешествовать по моему «Атласу», поскольку я изучал археологию, географию, интересовался историей каждого места, обследовал физические особенности местности, школы, промышленность, флот и написал целые тома заметок. Я обнаружил, что дома призрения для попрошаек неэффективны, потому что людей там кормят белым хлебом и они не торопятся их покидать. Дома эти обошлись в три раза дороже, чем приюты, и в десять раз дороже, чем богадельни, и привели к чистому убытку в тридцать миллионов. Я сравнивал больницы, тюрьмы и богадельни, писал свои донесения и обнаруживал тем больше неудовлетворения в стране, чем дальше отъезжал от Парижа. Я попытался добиться освобождения некоторых бедных заключенных, чтобы исправить наиболее вопиющие несправедливости.
Когда император начал вторжение в Россию, я находился среди отверженных мира сего. Он не прочел ни единого моего донесения. Вся моя работа опять оказалась напрасной, но теперь, на этом острове, просмотрев донесения, он согласился, что такому бедствию, как нищенство, должен быть положен конец.
После 1812 года новых драгоценностей император не заказывал, а «Регент» оставался там, где был, на рукояти его церемониальной шпаги. Он мобилизовал самую многочисленную из своих армий для борьбы с коалицией в то время, когда начал терять уверенность в нашем народе. Наряду с победами были поражения и множество смертей все это известно, об этом много было сказано и пересказано, об этом лгали, выдумывали, это описывали в стихах, прославляли и неверно понимали. Бриллиант больше не имел отношения к войне, равно как и к ужасному времени, которое последовало, времени отвратительного rigolade,[122] когда парижане танцевали на «Балу Деревянной ноги», прикрепив к ногам деревянные