В то время это была моя любимая опора, сказал император. Я все возвращал эмигрантов, старый календарь и этот бриллиант. Может быть, вернув «Регент», я вернул слишком многое
Его консульская шпага существовала в нескольких вариантах. Для последнего варианта 1803 года император велел вставить «Регент» в середину рукояти, где его стерегли два крылатых дракона, потому что драконы всегда стерегут сокровища и являются символами мощи. Это была его идея, он все во всех подробностях продумывал сам от драгоценностей для Жозефины до способа управления страной.
Здесь у нас есть гравюра с изображением этой шпаги. Драконы по обе стороны бриллианта вытягивают шеи. Их стрелообразные на концах демонические хвосты изгибаются под «Регентом», а развернутые крылья обрамляют пару других необыкновенных круглых бриллиантов, отобранных у сбежавших из страны семей. Бриллианты расположены по три по эфесу изогнутой рукояти, горловине из зеленой яшмы. Император рассказывал мне, что один из этих камней был пуговицей Марии-Антуанетты, а другие принадлежали Людовику Четырнадцатому и Людовику Пятнадцатому, там были камни от Тавернье, камни, украденные при ограблении Гард Мебль, а иные отобраны у эмигрантов. Ни один из них не был меньше 10 каратов.
Первый консул простил тех эмигрантов, которые не воевали против него, и вернул изгнанников. Я воевал против него, но смог пересечь границу под вымышленным именем, как наставник детей леди Клэверинг. На границе некий трактирщик восхитился, как хорошо я говорю по-французски! В апреле я был амнистирован и приехал в Париж в мае. У меня были кое-какие, полученные за «Атлас», деньги, достаточные, чтобы помочь моей семье и купить небольшую библиотеку для квартиры, которую я нанял на улице Сан-Флоретин, 6, на улице, где «Регент» был украден десять лет тому назад. Мне было двадцать шесть лет, я оказался в незнакомой новой Франции, в которой статус кавалера ордена Святого Людовика не мог принести ничего, кроме неприятностей, равно как статус представленного ко двору, более не существующему. Только любовь, выходящая за пределы здравого смысла, могла заставить меня вернуться на родину, где теперь представляли «Пьесу о гильотине». Легкий скользящий огненный экран падал на шею актера, а зрители кричали: «Il netait que cela! Rien que cela![111]» Я обустроился и принялся за французскую версию моего «Атласа».
Один из моих старых друзей, адмирал Декре, который участвовал в египетском походе императора, теперь стал министром флота, и довольно скоро он и другие начали побуждать меня войти в правительство. В то лето я отправился в Версаль, где леди Клэверинг снимала комнаты в Малом Трианоне, теперь постоялом дворе. Это было странное чувство обедать в спальне королевы. В городе люди просили подать
им на хлеб, и многие все еще не имели обуви и одевались в лохмотья, живя на обломках монархии.
На следующий год я понемногу стал появляться в салонах, где видел, как изменился Париж. Все тонкие различия исчезли, люди стали слишком свободными. Незнакомые люди прикасались ко мне, что было раньше совершенно не принято, и говорили излишне громко. Торговцы входили в гостиные, садились и вели разговоры. Везде я слышал русский и английский языки. Каждый месяц устраивались банкеты в Галерее Дианы, на которых первый консул появлялся в своем алом с золотом сюртуке с «Регентом» на шпаге и Жозефиной обок. Потом леди Клэверниг была задержана и не могла вернуться в Англию, поэтому она поместила своих дочерей в школу мадам Кампан. Я перестал посещать салоны и ходил только к ней.
Мало кто знал, что я автор «Атласа», Ле Саж. Я слышал, как мою книгу называют целой библиотекой, поскольку она действительно включала в себя сведения по истории, географии, хронологии и политике. А когда я оказывался на другом конце комнаты, то слышал предположения всегда неверные о том, кто же такой этот Ле Саж. Этот интерес наполнял мой карман наполеондорами большая удача, ибо я лишился своего наследного имущества. Вскоре я разбогател.
Никакой успех не мог заставить меня забыть о поражении. После многих лет полной безвестности я не был готов открыто встретить славу. Слава принадлежала Ле Сажу, а не Лас-Казу, и так же, как и в Англии, я мог наблюдать за ней издали и вкушать ее обманным путем. В общем, годы, потраченные на изучение генеалогических таблиц и рассматривание карт через лупу ради того, чтобы читатель мог уяснить себе что-нибудь, вроде войны Алой и Белой Роз в Англии, стоили этого. Или почти стоили.
Император как-то заметил, что, знай он меня в то время, он помог бы мне издать книгу более дешевым способом и сделать ее частью общей школьной программы. Может ли быть лучшая похвала? «Атлас» единственное, что у меня было, когда я бросил все в спешке и пустился в свою последнюю авантюру, отправившись сюда вслед за императором.
В 1802 году, когда Наполеону было тридцать три года, он сделал себя консулом пожизненно. Он настоял на том, чтобы народ одобрил это решение на референдуме, и было подано почти три миллиона голосов. Он вымарал цифры и своей рукой приписал новые, доведя итог до трех миллионов четырехсот тысяч.