И внезапно все кончилось. Так же неожиданно, как и возникло.
Вовец, что с тобой? Голова болит? Генка Дурнев с беспокойством смотрел на меня. Я стоял, зажав уши руками, а из носа сочилась кровь.
Сейчас пройдет, мои губы плохо слушались меня. Такое ощущение я испытал, когда мне удаляли больной зуб и сделали укол новокаина. Тогда мне было смешно, потому что я никак не мог выговорить слово: губы не слушались меня, а когда я потрогал их пальцами, то будто залез в студень
Я провел тыльной стороной ладони по носу, размазав кровь. Но кровь быстро свернулась, и я слюной и платком, как мог, вытер следы.
Экскаватор ревел двигателем, и ковш ползал по горе битого кирпича, нащупывая, где податливее строительный мусор, и захватывал очередную порцию, чтобы отправить ее в кузов трехтонной машины. Кузов оседал под напором высыпанного разом груза и отъезжал, лениво урча, как сытое животное, уступая место другому грузовику.
Трещали отбойные молотки, терпеливо ковыряя рассчитанную на века кладку и отбивая от нее кусок за куском. Народ начал медленно расходиться. Мы вспомнили про школу и тоже заспешили прочь от развалин.
Мы успели к четвертому уроку. Как раз закончилась большая перемена. Мы ввалились в класс и бросились к своим партам, чтобы отдышаться до появления учителя.
Попухли! злорадно сообщил Кобелев. Вас к директору. Я посмотрел на Женьку Богданова. Тот пожал плечами:
Я не причем. Я даже не успел Аллочке сказать, что вы пошли в поликлинику. Вошел Костя и спросил, где вы. Я сказал, что не знаю.
Как это не знаешь? обиделся Женька Третьяков. Ты же собирался сказать Аллочке, что мы пошли в поликлинику, ну и сказал бы.
Дурак ты, Третьяк. Если Костя пришел специально, чтобы спросить, где вы, значит, знал уже, что вы симулируете. И я бы с вами вместе за брехню попух.
Кто заложил? Пахом обвел класс угрожающим взглядом.
Да никто! с усмешкой сказал Аркашка Аникеев, брат того самого Юрки Барана, изза которого исключили из школы Мишку Монгола.
Вы же смылись перед самым уроком, а мы все сидели в классе.
Пахом досадливо махнул рукой и уставился перед собой, оставив бессмысленную затею вывести на чистую воду наушника.
Это кто-нибудь вас видел, когда вы бежали к Московской, догадался Богданов.
Конечно, такой кодлой! согласился Аникеев.
Сумки взяли? спросил Генка Дурнев, хотя знал наверняка, что взяли, но на всякий случай откинул крышку парты.
А как же! все так же насмешливо подтвердил Аникеев и с явным удовольствием добавил: Мы с `Кобелем относили.
Ну, Аникей, ты у меня припомнишь! вскипел Пахом, даже жилы вздулись на шее. Он тут же готов был сцепиться с Аникеем, но его остановил здоровяк Семенов.
Да брось ты, Пахом! Тебе бы Костя сказал, и ты тоже, как миленький, понес бы. А ты, Аникей, не ехидничай, повернулся он к Аркашке? Забыл, сколько раз у тебя сумку отнимали?
А он как прошлый раз изгалялся, когда у меня Скиф сумку отнял? обиделся Аникеев. Забыл, Пахом?
Ладно, кончайте бузу. Филин идет.
Филин, учитель
математики Матвей Захарович с фамилией Филин, которая, очевидно, не имела ничего общего с ночной птицей, седой грузный старик в допотопных очках с толстыми стеклами и гибкими ушками, страдал дальнозоркостью, поэтому очки висели у него на кончике носа, чтобы иметь возможность обозревать класс поверх их.
Время от времени Филин снимал очки, чтобы протереть кругляшки стекол огромным, больше похожих на полотенце, носовым платком и снова надеть их на кончик носа, тщательно прилаживая, словно зачесывая за уши, гибкие ушки.
Старик давно заслужил себе пенсию и ушел бы, но каждый раз директор уговаривал его поработать еще год, и он оставался, объявляя этот год последним.
Филин набычил голову и оглядел всех поверх очков; бросил журнал на стол, сел и, еще раз оглядев класс, вызвал:
Пахомов, Третьяков, Дурнев, Анохин.
Мы вразнобой поднялись изза парт.
К директору, голубчики, ласково, с каким-то даже умилением сказал Филин
Больше всех, как всегда, досталось бедному Пахому. Ему досталось по первое число от тети Клавы, а потом пришел с работы отец и выдал все остальное.
Третьяк на все расспросы только отмахивался и жалко улыбался.
Семена Письмана никогда не били, но отец, дядя Зяма, долго и нудно читал ему нотации, которые сводились всегда к тому, как хорошо быть ученым и как плохо быть неучем, и приводил в пример дядю Давида, который, благодаря своему уму и учености, стал директором треста стройматериалов.
Вот, если бы у меня было образование, разве я пошел бы в часовщики. Нет, я не жалуюсь, это очень уважаемая профессия, но это же не одно и то же, что трест стройматериалов.
И дядя Зяма вздыхал тяжело. Но здесь он немного лукавил, потому что его профессия позволяла неплохо кормить семью из четырех человек.
Так вот, Семену так долго и нудно читали нотацию, что он сказал Пахому, что лучше бы его избили. Пахом посмотрел на него, как на ненормального, повертел пальцем у виска и сказал от всей души:
Дурак ты, Пися.
У меня после разговора с Костей остался нехороший осадок. Мне было стыдно, и чувство стыда усиливалось от того, что Костя на меня не кричал, просто сказал, что если отличники будут вести себя так, то что же остается делать другим.