Отец с восторгом разглядывал фигуры, был смущен и не знал, как поступить с подарком. Вернуть, значило обидеть хозяина. И оставить неловко. Будет похоже, что Милу лечили из корысти.
В конце концов, решили поговорить с генералом, если удастся, или с Кирой Валериановной.
А недели через две отца пригласили в обком партии к самому первому секретарю и предложили на выбор должность секретаря райкома или зам зав. отделом обкома партии. Отец сослался на то, что еще не совсем оправился после ранения, и спросил, нет ли какого-нибудь места для него по специальности. Первый пожал плечами и сказал с сожалением:
Жаль, вы нам подходите. Тем более вас рекомендуют очень ответственные люди Ну что ж, поправляйтесь. К этому вопросу можно вернуться позже. А работу мы вам пока подберем. И подлечим. Я распоряжусь, чтобы вас прикрепили к нашей поликлинике.
Ну и правильно, сказала мать отцу. Собачья работа. Не с твоим здоровьем, высунув язык, бегать по району.
Там бегать не надо. Первому секретарю машина положена.
Не нужна нам никакая машина.
Секретарь обкома свое слово сдержал. На этот раз отца пригласили к заведующему промышленным отделом. Здесь тоже был выбор: директором какой-то фабрики или главным инженером какого-то комбината. Отец выбрал второе Мать по этому поводу сказала:
Ну и правильно. У главного инженера ответственности меньше. За все отвечает директор.
С Милой
мы еще какое-то время встречались. Раза два по ее просьбе за мной присылали машину. Мы даже гуляли в Купеческом гнезде. Я ей еще был интересен.
Кира Валериановна усаживала меня за стол, угощала шоколадными конфетами и печеньем, спрашивала про школу, про родителей.
Потом они с Кирой Валериановной уехали на море. Вернулись к самому началу учебного года, и наши встречи как-то сами собой прекратились.
Так закончилась эта история, хотя генерал еще раз даст о себе знать, и в нашей семье помянут его добрым словом.
Глава 13
К вечеру второго дня домашний арест с меня сняли, и я вышел на улицу.
Во дворе стучали топорами плотники. Это парикмахер Хаим Фридман строил себе павильон для парикмахерской. Его жена, огненно рыжая Зинка, командовала мужиками.
Пацаны сидели на пригорке у сараев, выходящих задами на улицу. На высоком крыльце Голощаповского подъезда и на табуретках, вынесенных из дома, расположились старухи и обсуждали житейские мелочи.
У Пахома правый глаз расплылся синяком. Ему всегда попадало «на всю катушку». А что недодавала мать, отсчитывал отец. Отец Пахома говорил: «Так-то оно надежней».
А как же теперь документы? спросил я.
Ничего, сходим, пусть шум утихнет, пообещал Монгол.
Ты записку, Мишка, не потеряй, сказал Мотястарший.
Учи ученого! обиделся Монгол.
Гляди, пацаны, Каплунский показал глазами в сторону голощаповокого крыльца.
По улице плыла Нинка Козлиха. Она шла, покачивая бедрами, демонстративно не обращая внимания на старух, которые с раскрытыми ртами уставились на неё. Нинка была одета в просвечивающееся насквозь голубое с белыми цветами платье; под платьем прозрачная короткая комбинация, а через комбинацию четко вырисовывались трусики, присборенные с боков, как шторы в окнах прокурора.
Во бесстыжая, смогла выговорить Кустиха. Сплюнула в сторону, перекрестилась и скороговоркой добавила, заведя глаза кверху:
Прости меня, господи, грешную.
И сразу, будто всех прорвало:
У неё и батька беспутный был.
Известно, каков поп, таков и приход.
А оно и мать не лучше.
А меня озолоти, в жизнь бы в таком сраме не пошла, доложила Кустиха.
Ой, бабы, давеча, уж к ночи, я на двор вышла, слышу смех и два голоса, мужской и Нинкин. Ну, бабы, чего я только не наслушалась. Вот где срам-то.
Ну, ну! И чего срам-то? заинтересовалась Туболиха. Кустиха поправила платок и зашепталась с бабками, те качали головами, а глаза их горели лукавым огнем.
Нинка! К офицеру пошла? крикнул Пахом и, заложив пальцы в рот, пронзительно свистнул.
Монгол смазал его по затылку.
Ты чего? опешил Пахом.
Ничего. Она тебя трогает?
Влюбился чтоли? пробормотал как бы про себя Пахом.
Чего? приподнялся на локтях Монгол. В лоб захотел? Я могу.
Пахом отодвинулся от Монгола. Нинка скрылась за углом.
Во Козлиха дает! засмеялся Мотямладший, когда Нинка скрылась за углом. Никто не поддержал Мотю и тот, скосив глаза на хмурого Монгола, замолчал.
Гляди, пацаны. Сенька бежит, заметил Семена Письмана Пахом.
Семен действительно спешил изо всех сил. Черная дермантиновая сумка с синей заплаткой и перевязанными медной проволокой ручками тяжестью перекашивала его на одну сторону, и он припадал на правую ногу, будто она у него была короче.
Что он кричит? опросил Монгол.
Вроде «сыр» какой-то, пожал плечами Мотястарший. Не понять, пыхтит как паровоз.
«Цирк», вроде «цирк», разобрал Самуил.
Цирк приехал, выдохнул, наконец, подбежавший Семен, бросил сумку на траву и завалился рядом. Грудь его вздымалась и опускалась с ритмом бешено работающего насоса.
Брешешь!
Мы разом сели.
Ты говори толком, рыло, строго сказал Пахом. Где цирк?
Мать послала за солью, переведя дыхание, стал рассказывать Семен. А на пустыре у моста машины, лошади и клетки со львами. А рабочие вбивают в землю колья.