Однажды в субботу Ваня Шаповалов привел в нашу комнату монгола, студента последнего курса Академии художеств, больше похожего на японского борца сумо, чем на художника. Звали его Алтангэрэл. Пришел Алтангэрэл не с пустыми руками. Из портфеля, который казался игрушкой в его руках, он достал две бутылки вина, батон белого хлеба и палку копченой колбасы. В этот день в комнате нас оставалось трое: Леня Котов, Жора Дроздов и я. Вася Сечкин, как всегда, отправился на танцы, а Генрих с Яковом пошли «на посиделки» к своим соотечественникам в какое-то немецкое общество, куда ходили каждую неделю.
Мы придвинули стол к кровати Лёни Котова. Жора нарезал батон и колбасу толстыми кружками на газетку.
Тарелок в комнате мы не держали, но стаканы у нас имелись. Алтангэрэл открыл портвейн, разлил в стаканы и сказал:
Еще Иван
Шувалов, стараниями которого создана Академия, говорил: «Науки и художества, без сомнения, почитаются не токмо пользой, но и славой государства». Вот и выпьем за Академию художеств и художников.
Мы не возражали и дружно выпили.
А что означает у монголов имя Алтангэрэл? спросил я монгола.
Алтангэрэл это значит «золотой свет», сказал Алтантэгрэл. Но меня все зовут Алтан, так что зовите меня так.
То есть, «золотой»? засмеялся Ваня Шаповалов.
Точно, золотой, добродушно подтвердил Алтан.
Давайте выпьем за художника Алтана. предложил Ваня. Не все знают, что он лауреат премии Чойбалсана, а его картины висят в музее изобразительных искусств в Улан-Баторе и в этнографическом музее в Ленинграде.
При этих словах все оживились, а я внимательней посмотрел на Алтана. Алтан выслушал все это с бесстрастным лицом, и я понял, что хвалу, а может быть, и клевету, он научился принимать равнодушно.
Да у Алтана уже в 15 лет состоялась собственная выставка, добавил Ваня.
У меня тоже в 15 лет была выставка в Феодосии, счел нужным похвалиться Леня Котов.
Видел я твои работы, отозвался Алтан. Мне Ванька показывал. Из тебя выйдет толк. Я и пришел с Ванькой с тобой познакомиться и благословить. Дай обниму тебя.
Ленька Котов покраснел, как бурак. Он не ожидал такой скорой и неожиданной оценки от состоявшегося как художник товарища. В медвежьих объятиях большого Алтана Леня словно растворился и вышел из них счастливый и взъерошенный.
Глава 7
Впервые я читал свои стихотворные переводы с английского со сцены, да еще при полном зале. Не помню, как я влез в эту авантюру, но факт остается фактом: я стоял на сцене Голубого зала клуба института, а внизу шевелилась безликая живая масса, готовая принять или освистать любого, кто осмелился вынести на ее суд свой неуверенный талант.
Началось все с того, что я отнес в институтскую многотиражку несколько своих переводов из Уильяма Блейка, Стивенсона и Роберта Бёрнса. Переводы напечатали, а когда стали готовить концерт к приезду какой-то студенческой делегации из Англии, решили, что было бы неплохо эти мои переводы прочитать в присутствии англичан: и нам хорошо, и им приятно.
Столичный вуз это не провинция, где самодеятельность полностью ложится на плечи энтузиастов: здесь работали профессионалы, которые не только отбирали номера, но и репетировали, добиваясь безукоризненного исполнения. Меня натаскивал актер, лицо которого знакомо многим по фильмам: конечно, не Кадочников и не Баталов, но все же настоящий актер, не чета какому-нибудь массовику-затейнику. Первое правило, которое озвучил мой наставник, гласило: «Прежде всего, артист должен знать свой текст так, чтобы слова от зубов отскакивали, так, чтобы ночью разбуди слова знаешь. Иначе на сцене будешь думать только о том, как бы текст не забыть. С текстом у меня проблем возникнуть не могло по определению: и когда наставник убедился, что текст у меня «от зубов отскакивает», он стал учить художественному чтению, то есть правильной актерской декламации.
«Обучение чтению стихов сродни обучению пению, говорил наставник. Главные инструменты, как певца, так и чтеца это голос и дыхание».
В результате недолгих, но результативных занятий, стихи я читал как заправский артист и, думаю, что все огрехи моего еще незрелого перевода, благодаря хорошей подаче, как бы стерлись и прошли незамеченными для зрителей.
На сцену я вышел после выступления первокурсницы Сони Самулевич. Соня доставала губами розу, держась руками за пятки, и вообще демонстрировала невероятную гибкость, что казалось удивительным при ее пухлой комплекции. В цирке такие номера называются «каучук», а на афишах, представляя артистку, часто пишут «женщина-змея». Соня отличалась невысокой и полной фигурой, что никак не вязалось с возможностью ее тела так гнуться, но гнулась она так, словно у нее вообще отсутствовали кости. Я знал из медицинской энциклопедии, что кости обладают эластичностью и упругостью, когда в них достаточно много органических соединений. У Сони, наверно, этих органических соединений присутствовало с избытком.
Впервые я увидел эту девушку при обстоятельствах насколько комических, настолько и странных. Однажды она забрела в нашу комнату в поисках Лёни Котова, с которым познакомилась во время вступительных