Умом ты подвинулась, яга, сказал кто-то угрюмо. Отродясь в два роста с четвертью не рыли.
Засмеялась яга, как закаркала:
А не выроете, так скоро вас самих закапывать будет некому.
Кто четвертый-то? спросили из толпы. Даждьбогов сын?
Ответишь за слова такие, сказала яга спокойно Перед Даждьбогом ответишь.
Прости! взрыдали.
Завтра жертву Даждьбогу принесешь. А ямы чтоб к полудню готовы были.
Вернулась в избу яга, разворошила мешочек, что с собой всегда таскала, накурила травами горькими. Мать уложила на лавку небрежно, деда с бабкой и вовсе на пол стащила. Потом опустилась на колени перед гостем мертвым, посмотрела пристально.
Да, сказала, уходит уже, и усмехнулась непонятно.
Куда уходит? спрашиваю. Покосилась на меня яга:
Не видишь, что ли? У него уж и лица-то, считай, нет.
Вгляделся я ахнул. И в самом деле, там, где лицо было, дымок один вьется, а черт уже и не различишь.
Но разобралась яга, что к чему, и все ж таки рот мертвецу приоткрыла. Сунула туда желудь с дуба священного, а сверху золой из печи присыпала. К рукам-ногам привязала по корешку и шепотом наговорила чего-то. Поднялась, кряхтя, с колен, зевнула:
Все равно к утру уйдет.
На меня посмотрела:
Нельзя тебе здесь одному. Ночь с тобой побуду.
Ничего сегодня не бойся.
Что было-то, яга?!
Похороним скажу.
И уложила меня спать, а сама на полу сидела и что-то под нос напевала.
А утром разбудила чуть свет и сказала:
С матерью прощайся.
Подбежал я к лавке, а тут луч солнечный на мать, в жару метавшуюся, упал, и расслабилось ее лицо, и вздохнула она глубоко и утихла.
Стиснул я зубы, кулаки сжал и в угол пошел.
Так-то, сказала яга. Даждьбогов сын.
А в полдень выволокла она три тела. Положили в домовины. Похоронили. Сказала яга:
А этого не касайтесь.
Взяла веревку и подошла к гостю мертвому. Пошел и я за нею. Тела не было. На полу лежали платье и сапоги.
Ушел, сказала яга.
Стала она веревку набрасывать а платье словно на тело надето. Только тела самого нет; ни волосинки.
Ожил? спросил я осторожно.
Яга промолчала и, только когда с натугой подтащила эту надутую тугой пустотой куклу к выходу, сказала:
Не ожил, но и не умер.
И крикнула толпе:
Расступитесь! Кто полюбопытствует страшное проклятие наложу.
Но нужды в угрозах и не было: как голуби разлетелась толпа по сторонам.
Яга, утирая пот, тащила куклу к могиле, как будто это действительно было тяжелое тело. Долго тащила за околицей могилы рыли. Добралась до края постарались люди, два с четвертью роста отмерили и спихнула куклу вместе с веревкой вниз. Покосилась на меня:
Швыряй и ты землю, Даждьбогов сын.
Немного нашвырял я на эту страшную куклу. Не проваливалась земля в пустоту, где бы голове быть, а так ложилась, будто невидима голова стала. Жутко мне было; чавкающая грязь кругом, вода на дне могилы и ни голоса не слышно.
Разровняла землю яга, от усталости задыхаясь, вытащила семян пригоршню и посеяла.
Что сеешь? спрашиваю.
Ну и внучок у меня появился, яга ядовито говорит, до всего ему дело есть, кроме головы своей окаянной. Репейник сею. Самая живучая трава. Если хоть один взойдет значит, очищается земля.
А не взойдет?
А не взойдет, кряхтит яга, на другой год в расход войду, корень редкостный посажу, мындрагыр называется. Тот уж точно из земли все вытянет. Пошли-ка отсюда, внучок.
Еле добрела яга до людей. Но подбоченилась, рот утерла и говорит:
Эй, а кто мне платить будет за то, что я, старуха немощная и утлая, пять пудов на себе волокла до болота до самого?
Мертвые тебе заплатят, мрачно сказали из толпы.
Захохотала яга по-вороньи:
Миленькой ты мой, уговор у нас теперь. Когда мертвые ко мне платить придут, я их к тебе за сумой серебряной пошлю. Идут мертвяки, глядят в листвяки, видят человека, не видать ему века
Постой! взмолился тот же голос. Не подумав сказал.
Аи хорошо, что не подумав. За глупую мысль спросу нет. А вот носите вы мне со двора каждого курочку, да яички, да мяска
внучку моему. И пока внучок мой со мной жить будет, так и носите, хоть весной красной, хоть летом зеленым. А уж как внучок мой от меня уйдет тогда расплатятся со мной мертвяки Теперь, ребятушки, так: избу эту сжечь, а кто позарится на что из избы, тому волком красногубым по пустошам скакать.
Помилуй! всхлипнули. Огонь на всю деревню перекинется!
А перекинется, так что ж, отвечала яга вполне равнодушно. Лучше, чтоб дома ваши сгорели, чем чтоб вас самих черви земляные сосали.
Почесали в затылке люди. Пошли избу поджигать. Остервенился я:
Почто все у меня забираешь? Даждьбогов я сын, в своей избе буду жить!
Не пущу, говорит яга с ухмылкой. Мать твоя перед Даждьбогом за тебя отвечала, да провинилась и померла. Я теперь в ответе. Я теперь тебе и мать, и дед, и бабка. А что до наследства материнского, так не за ложки хватайся, а за память о вечере вчерашнем.
И смотрел я, как нехотя горит изба наша, как стоят кругом мужики, готовые с изб своих огонь сбивать.
Не кручиньтесь!! Яга им кричит. Перун, огня владетель, моему внучку дядя!
Смутились люди от таких-то слов, но, по обычаю русскому, на Перуна не положились и стояли, берегли избы свои: верили в богов, но и знали, что равнодушны по большей части боги и что нет им дела до людей.