Поджарили и съели. Поджарили и съели.
ДЮИ ДЭЛЛ
Это потому что я одна. Если б я могла его почувствовать, все было бы иначе, потому что я была бы не одна. Но если бы я была не одна, все бы про это узнали. А он смог бы мне помочь, и тогда я не была бы одна. Была бы одна не огорченная.
Я пустила бы его между собой и Лейфом, как Дарл стоит между мной и Лейфом, поэтому Лейф тоже один. Он Лейф, а я Дюи Дэлл, и, когда мама умерла, мне надо было выбраться из себя, Лейфа и Дарла ведь он мог бы мне помочь, а не знает этого. Даже не знает.
С задней веранды мне хлев не виден. С той стороны слышна пила Кеша. Звук ее, как собака дворовая, носится кругом дома, к какой двери ни подойдешь, хочет внутрь забежать. Он сказал: Я больше тебя тревожусь, а я сказала: Не знаешь ты, что такое тревога, когда тревожиться нет сил. И хочу, но додумать до тревоги все не успеваю.
Зажигаю на кухне лампу. Раскромсанная рыба тихо кровит в сковороде. Быстро ставлю ее в буфет, а сама слушаю, что в прихожей, слышу. Она десять дней умирала; может, еще не знает этого. Может, не отойдет, пока Кеша не дождется. А может, и Джула. Вынимаю блюдо с овощами из буфета и противень с хлебом из холодной печки, останавливаюсь, смотрю на дверь.
Где Вардаман? спрашивает Кеш. При лампе голые руки в опилках похожи на песочные.
Не знаю. Я его не видела.
Ладно. Скажи, чтобы ужинать шли.
Хлев не виден. Я сказала: «Тревожиться не умею. Плакать не умею. Пробовала, не получается». Чуть погодя доходит из-за угла звук пилы, темный, ползет по земле в пыльной тьме. И тогда я вижу его: кланяется над доской.
Иди ужинать, говорю я. И его зови.
Он мог бы все для меня сделать. А он не знает. Он это его нутро, а я это мое нутро. И я нутро Лейфа. Вот как. Не понимаю, почему он не остался в городе. Они, городские люди, нам, деревенским, не
чета. И чего он не остался? Потом я различаю крышу хлева. Корова стоит внизу тропинки, мычит. Когда я поворачиваюсь, Кеша уже нет.
Я вношу пахту. Папа, Кеш и он за столом.
Ваш парень большую рыбу поймал, где она, детка? спрашивает он.
Я ставлю пахту на стол.
Времени не было поджарить.
Брюква тощая еда для такого толстого, как я, говорит он.
Кеш ест. На волосах у него ободом потная вмятина от шляпы. Рубашка в пятнах пота. Руки по локоть в опилках, не мыл.
Надо было найти время, говорит папа. Где Вардаман?
Я иду к двери.
Не видать его нигде.
Слушай, милая, говорит он, не возись ты с рыбой. Не испортится. Иди сюда, сядь.
Я не вожусь. Подоить хочу, пока дождь не начался.
Папа накладывает себе и отодвигает блюдо. Но к еде не притрагивается. Руки с согнутыми пальцами, лежат по обе стороны от тарелки, голова опущена, волосы косо торчат в свете лампы. Похож на быка после удара обухом: он уже не живой, но еще не знает, что мертвый.
А Кеш начал есть, и этот тоже.
Ты поешь, говорит он. Смотрит на папу. Бери пример с меня и Кеша. Тебе понадобятся силы,
Да, отвечает папа. Он поднимается, как бык, стоявший на коленях в пруду. Она на меня не посетует за это.
Когда меня уже не видно из дома, я иду быстрее. Корова мычит под обрывом. Тычется в меня носом, сопит, сквозь платье горячим нежным духом обдает мое горячее голое тело, мычит.
Нет уж, погоди. Потом тобой займусь. Она идет за мной в хлев, я ставлю там ведро. Она дышит в ведро, мычит. Сказано тебе. Погоди. У меня дел выше головы.
В хлеву темно. Когда я прохожу, она бьет копытом в стену. Иду дальше. Выломанная доска как светлая доска, поставленная стоймя. Потом я вижу склон, воздух снова тихо веет в лицо, не такой темный, но непроглядный; купы сосен кляксами на склоне, затаились, ждут.
Корова плоская тень в двери, тычется в плоскую тень ведра, мычит.
Прохожу мимо стойла. Почти прошла. Слышу, говорится задолго до того, как выговорится само слово, и то, чем слушаю, боится, что не будет уже времени выговорить. Я чувствую, как мое тело, мои кости и мясо раздвигаются, раскрываются навстречу одна, и становиться не-одной ужасно. Лейф, Лейф.
Лейф.
Лейф, Лейф. Я чуть наклонилась вперед, одна нога выставлена в мертвом шаге. Чувствую, как тьма несется мимо моей груди, мимо коровы; и я сама несусь во тьму, но на пути корова, а тьма, пропитанная лесом и тишиной, несется дальше нежным жарким мыком.
Вардаман. Эй, Вардаман!
Он выходит из стойла.
Ах ты, шпион проклятый. Шпион проклятый.
Он не сопротивляется; унеслась со свистом стремительная тьма.
Чего? Я ничего не сделал.
Шпион проклятый! Мои руки трясут его с силой. Наверно, я не смогу их остановить. Я не знала, что они могут так сильно трясти. Нас обоих трясут, и меня и его.
Руки перестали трясти его, но еще держат.
Что ты тут делаешь? Почему не откликался, когда звала?
Ничего не делаю.
Ступай домой ужинать.
Он хочет отодвинуться. Я держу.
Хватит тебе. Отпусти.
Ты что тут делаешь? Шпионить за мной пришел?
Я ничего. Я ничего. Хватит тебе. Я и не знал, что ты здесь. Отпусти.
Я держу его, наклоняюсь, чтобы увидеть его лицо, проверить глазами. Он вот-вот расплачется.
Ну, ступай. Ужин на столе, сейчас подою и приду.
Ступай, пока он все не съел. Чтоб его лошади в Джефферсон убежали.