для меня и всех нас А он: Каждый человек волен в самооценке но да не берется он предписывать другим что хорошо для них что плохо А я: Временное И он: Нет слов грустней чем был была было Кроме них ничего в мире И отчаяние временно и само время лишь в прошедшем
Последняя раздалась нота. Отзвенела наконец, и снова темнота затихла. Я вошел в нашу общую комнату, включил свет, надел жилетку. Бензином пахнет уже слабо, еле-еле, и пятно незаметно в зеркале. Глаз, во всяком случае, куда заметней. Надел пиджак. Письмо Шриву хрустнуло в кармане, я достал его, проверил адрес, переложил в боковой. Затем отнес часы к Шриву в спальню, спрятал ему в столик, пошел в свою комнату, достал свежий носовой платок, вернулся к дверям, поднял руку к выключателю. Вспомнил, что зубы не чищены, и пришлось снова лезть в чемоданчик. Вынул щетку, взял у Шрива из тюбика пасты, пошел в ванную, зубы вычистил. Выжал щетку посуше, вложил обратно в чемодан, закрыл, опять пошел к дверям. Прежде чем выключить свет, огляделся вокруг, не забыл ли чего. Так и есть: забыл шляпу. Мне идти мимо почты, и непременно кого-нибудь встречу из наших, и подумают, что я правоверный гарвардец и корчу из себя старшекурсника. Шляпа нечищена тоже, но у Шрива есть щелка, и чемоданчик не надо больше открывать.
6 апреля 1928 года
Если вы за ней не знаете чего похуже, чем пропуски уроков, то это еще ваше счастье. Ей бы в данную минуту, говорю, в кухне быть и завтрак стряпать, а не у себя там наверху краситься-мазаться и ждать, пока ее обслужат шестеро нигеров, которые сами со стула не могут подняться, пока не набьют брюхо мясом и булками для равновесия.
А матушка говорит:
Но чтобы дирекция и учителя имели повод думать, будто она у меня совсем отбилась от рук, будто я не могу
А что, говорю, можете разве? Вы и не пробовали никогда ее в руках держать, говорю. А теперь, в семнадцать лет, хотите начинать воспитывать?
Помолчала, призадумалась.
Но чтобы в школе Я не знала даже, что у нее есть дневник. Она мне осенью сказала, что в этом году их отменили. А нынче вдруг учитель Джанкин мне звонит по телефону и предупреждает, что если она совершит еще один прогул, то ее исключат. Как это ей удается убегать с уроков? И куда? Ты весь день в городе; ты непременно бы увидел, если бы она гуляла на улице.
Вот именно, говорю. Если бы она гуляла на улице. Не думаю, чтоб она убегала с уроков для невинных прогулочек по тротуарам.
Что ты хочешь сказать этим? спрашивает мамаша.
Ничего я не хочу сказать, говорю. Я просто ответил на ваш вопрос.
Тут мамаша опять заплакала мол, ее собственная плоть и кровь восстает ей на пагубу.
Вы же сами у меня спросили, говорю.
Речь не о тебе, говорит мамаша. Из всех из них ты единственный, кто мне не в позор и огорчение.
Само собой, говорю. Мне вас некогда было огорчать. Некогда было учиться в Гарвардском, как Квентин, или сводить себя пьянством в могилу, как отец. Мне работать надо было. Но, конечно, если вы желаете, чтобы я за ней следом ходил и надзирал, то я брошу магазин и наймусь на ночную работу. Тогда я смогу следить за ней днем, а уж в ночную смену вы Бена приспособьте.
Я знаю, что я тебе только в тягость, говорит она и плачет в подушечку.
Это для меня не ново, говорю. Вы твердите мне это уже тридцать лет. Даже Бен уже, должно быть, это усвоил. Так хотите, чтобы я поговорил с ней об ее поведении?
А ты уверен, что это принесет пользу? говорит матушка.
Ни малейшей, если чуть я начну, как вы уже сошли к нам и вмешиваетесь, говорю. Если хотите, чтоб я приструнил ее, то так и скажите, а сама в сторонку. А то стоит мне взяться за нее, как вы каждый раз суетесь, и она только смеется над нами обоими.
Помни, она тебе родная плоть и кровь, говорит матушка.
Само собой, говорю. Только эту плоть умертвить бы немножко. И чуточку бы крови пустить, была б моя воля. Раз ведешь себя как негритянка, то и обращение с тобой как с негритянкой, независимо кто ты есть.
Я боюсь, что ты погорячишься, говорит матушка.
Зато уж вы, говорю, со своими методами многого добились. Так желаете, чтобы я занялся ею? Да или нет? Мне на службу пора.
Ох, знаю я, что жизнь твоя тратится в каторжном труде на всех нас, говорит матушка. Ты знаешь сам, что, будь моя воля, у тебя была бы сейчас своя собственная контора и часы занятий в ней, приличествующие Бэскому. Ты ведь Бэском, не Компсон, несмотря на фамилию. Я знаю, что если бы отец твой мог предвидеть
Что ж, говорю, отец тоже имел право
давать иногда маху, как всякий смертный, как простой даже Смит или Джонс.
Она снова заплакала.
Каково мне слышать, что ты не добром поминаешь своего покойного отца, говорит.