Совершенно верно, сказал Споуд. Но я не знал, что Квентин пьян.
Не пьян он, сказал Шрив А у трезвого руки разве не чешутся двинуть этого сукина сына?
Ну уж мне потребуется быть крепко пьяным, чтобы полезть с ним в драку после Квентина. Где это Блэнд выучился боксу?
Да он ежедневно занимается у Майка в городе, сказал я.
Вот как, сказал Споуд. И ты знал это и полез драться?
Не помню, сказал я. Да. Знал.
Намочи опять, сказал Шрив. Может, свежей принести?
И эта хороша, сказал я. Снова намочил платок, приложил к глазу. Жаль, нечем жилетку отчистить. Споуд все еще смотрит на меня.
Скажи-ка, Споуд опять. За что ты ударил его? Что он сказал такого?
Не знаю. Не помню за что.
Ты вдруг вскочил ни с того ни с сего, спросил: "А у тебя была когда-нибудь сестра? Была? он ответил, что нет, и ты его ударил. Я приметил, что ты все смотришь на него, но ты вроде и не слушал, о чем разговор, а потом вдруг вскочил и задал свой вопросец.
Шел обычный джеральдовский треп, сказал Шрив, о женщинах Джеральда. Ты же знаешь его манеру заливать перед девчонками, напускать туману подвусмысленней. Разные намеки-экивоки, вранье и просто чушь несусветная. Насчет бабенки, с которой он на танцульке в Атлантик-Сити уговорился о свидании, а сам пошел к себе в отель, лег спать, и как он лежит, и ему ее жалко, что она там ждет на пристани, а его нет, и некому ее удовлетворить. Насчет телесной красоты и низкого ее предназначенья, и как, мол, женщинам несладко, их удел навзничный этакой Ледой таиться в кустах, поскуливая и томясь по лебедю. Ух, сукин сын. Я б сам его двинул. Только я бы схватил корзинку ее чертову с бутылками и корзинкой бы.
Скажите, какой заступник дамский, сказал Споуд. Приятель, ты возбуждаешь не только восторг, но и ужас. Смотрит на меня насмешливо-холодным взглядом. Ну и ну!
Я жалею, что ударил его, сказал я. Как у меня вид удобно мне вернуться к ним и помириться?
Извиняться перед ними? Нет уж, сказал Шрив. Пусть катятся куда подальше. Мы с тобой сейчас домой поедем.
А ему бы стоило вернуться, сказал Споуд, показать, что он как джентльмен дерется. То есть принимает побои как джентльмен.
Вот в этом виде? сказал Шрив. Заляпанный кровью?
Что ж, воля ваша, сказал Споуд. Вам видней.
Он еще не старшекурсник, чтобы щеголять в нижней сорочке, сказал Шрив. Ну, пошли.
Я сам, сказал я. А ты возвращайся в машину.
Да ну их к дьяволу, сказал Шрив. Идем.
Что прикажете доложить им? спросил Споуд. Что у тебя с Квентином тоже драка вышла? " Никаких докладов, сказал Шрив. Скажи ей, что время ее истекло с закатом солнца. Пошли, Квентин. Я сейчас спрошу у этой женщины, где тут ближайшая оста
Нет, сказал я.
Я домой не еду.
Шрив остановился, повернулся ко мне. Очки блеснули желтенькими лунами.
А куда же ты сейчас?
Не домой. Ты возвращайся к ним. Скажешь им, что и я бы рад, но лишен возможности из-за одежды.
Слушай, сказал Шрив. Ты чего это?
Ничего. Так. Вы со Споудом возвращайтесь на пикник. Ну, до встречи, до завтра. Я пошел через двор на дорогу.
Ты ведь не знаешь, где остановка трамвая, сказал Шрив.
Найду. Ну, до встречи, до завтра. Скажите миссис Блэнд: я сожалею, что испортил ей пикник. Стоят, смотрят вслед. Я обошел дом. Мощенная камнем аллейка ведет со двора. С обоих боков растут розы. Через ворота я вышел на дорогу. Дорога к лесу спускается под гору, и в той стороне у обочины виден их автомобиль. Я пошел в противоположную сторону, вверх по дороге. По мере подъема кругом становилось светлее, и не успел я взойти на гору, как услышал шум трамвая. Он доносился издали сквозь сумерки, я стал, прислушиваюсь. Автомобиль уже неразличим, а перед домом на дороге стоит Шрив, смотрит на гору. И желтый свет за ним разлит по крыше дома. Я вскинул приветно руку и пошел дальше и вниз по склону, прислушиваясь к трамваю. Вот уже дом скрылся за горой, я встал в желто-зеленом свете и слушаю, как трамвай громче, громче, теперь послабее, и тут звук разом оборвался. Я подождал, пока трамвай снова тронулся. Зашагал дальше.
Дорога шла вниз, и свет медленно мерк, но не меняясь в своем качестве будто это не он, а я меняюсь, убываю. Однако даже под деревьями газету читать было бы видно. Скоро я дошел до развилки, свернул. Здесь деревья росли сомкнутей и было темнее, чем на дороге, но когда я вышел к трамвайной остановке опять к деревянному навесу, то вступил все в тот же неизменный свет. Так поярчело кругом, как будто я прошел тропкой сквозь ночь и вышел снова в утро. Вот и трамвай. Я поднялся в вагон оборачиваются, глядят на мой подбитый глаз, и сел на левой стороне.
В трамвае уже горело электричество, так что, пока проезжали под деревьями, не видно было ничего, кроме собственного моего лица и отраженья женщины она сидела справа от прохода, и на макушке у нее торчала шляпа со сломанным пером; но кончились деревья, и опять стали видны сумерки, этот свет неизменного свойства, точно время и в самом деле приостановилось, и чуть за горизонтом солнце, а вот и навес, где днем старик ел из кулька, и дорога уходит под сумерки, в сумерки, и за ними ощутима благодатная и быстрая вода. Трамвай тронулся, в незакрытую дверь все крепче тянет сквозняком, и вот уже он продувает весь вагон запахом лета и тьмы, но не жимолости. Запах жимолости был, по-моему, грустнее всех других. Я их множество помню. Скажем, запах глицинии. В ненастные дни если мама не настолько плохо себя чувствовала, чтоб и к окну не подходить, мы играли под шпалерой, увитой глициниями. В постели мама ну, тогда Дилси оденет нас во что похуже и выпустит под дождь: молодежи дождик не во вред, говаривала Дилси. Но если мама на ногах, то играем сперва на веранде, а потом мама пожалуется, что мы слишком шумим, и мы уходим под глицинии.