Единственная свечка, воткнутая в горлышко разбитой бутылки, освещала эту трущобу. За отсутствием щипцов синьора Басси ловко пользовалась двумя пальцами, которые тут же вытирала о скатерть, а обрывок фитиля бросала на пол.
Актёр, носивший длинные усы, потому что ему приходилось играть убийц и грабителей, притащил огромное блюдо разогретого мяса, плававшего в подозрительной воде, торжественно называвшейся соусом. Расправившись при помощи зубов и пальцев с мясом, голодная компания принялась макать в этот соус остатки хлеба.
От одного к другому переходил большой кувшин пива, и посреди этой нищеты на каждом лице отражалось неподдельное веселье, так что я невольно задался вопросом в чём же заключено истинное счастье? Под конец появилась сковорода с жареными кусочками свинины, и это яство было также уничтожено с неослабевающим аппетитом. Басси избавил меня от участия в сей изысканной трапезе, и я остался немало доволен этим обстоятельством.
Он в немногих словах рассказал мне о своих приключениях, впрочем, вполне ординарных, а его хорошенькая дочка, сидевшая у меня на коленях, всячески пыталась убедить меня, что ещё сохранила свою невинность. Когда отец её спросил, чем я занимаюсь, мне почему-то пришло в голову назваться лекарем.
порядка, я заплачу им.
Это для черни, которая придёт осаждать даровые места, а остальные...
На следующий день я пошёл к арлекину в его лачугу и, затратив два луидора, подкреплённые торжественным обещанием не обижать страсбуржанку, сделал его податливым, как перчатка.
Над афишей Басси потешался весь город. Его называли сумасбродом, но когда узнали, что всё исходит от владельца, помешанным сочли уже меня. Впрочем, я ничуть этим не беспокоился. К вечеру парадиз был полон за час до спектакля, но в партере, равно как и в ложах, никого не было, за исключением графа Ламберга, генуэзца аббата Боло и одного молодого человека, который показался мне переодетой женщиной. Актёры превзошли самих себя, и рукоплескания парадиза сделали представление отменно весёлым.
Когда мы были уже в трактире, Басси подал мне весь сбор три дуката, но я, конечно, возвратил их ему, что положило начало общей непринуждённости. Я сел за стол между маленькой Басси и её матерью, оставив прекрасную страсбуржанку рядом с любовником. Директору я велел впредь играть самые лучшие пьесы, предоставив смеяться тем, у кого будет к тому охота.
Ужин и вино развеселили меня, но поскольку я ничего не мог сделать со страсбуржанкой из-за её любовника, то вознаградил себя младшей Басси, которая с готовностью предугадывала все мои желания, мать её только смеялась, а глупый арлекин выходил из себя, что не может проделать то же самое над своей Дульцинеей. К концу ужина я представил его взору мою малютку в природном её виде, а себя подобно Адаму, перед тем как он сорвал роковое яблоко. Глупец сделал движение, намереваясь выйти, и уже взял страсбуржанку за руку. Но я повелительным тоном велел ему оставаться на месте, и он не нашёл ничего лучшего, как повернуться спиной. Зато красавица его, желая как бы защитить девчонку, которая уже совершенно уступила мне, встала столь удобно, что ещё более увеличила моё блаженство и сама старалась получить удовольствие, насколько это было возможно для моей блуждающей руки.
Сия вакханалия воспламенила старушку Басси, и она стала побуждать своего мужа оказать ей знаки супружеского расположения, чему тот и уступил. Скромный же арлекин, подойдя к камину, охватил голову руками и оставался недвижим. Довольная сим счастливым положением, уже загоревшаяся страсбуржанка уступила природе и позволила мне делать с собой всё что угодно. Она заменила на краю стола младшую Басси, и я произвёл великое приношение во всём его совершенстве. Страстные её движения показывали, что испытываемое ею наслаждение никак не менее сильно, нежели моё.
В заключение сей оргии я вывернул на стол содержимое своего кошелька и получил удовольствие от того, с какой жадностью набросились они на две дюжины цехинов.
Через неделю я предоставил Басси самому вести свои дела, снабдив его кое-какими деньгами. Он продолжат представления, хотя и уменьшил цены до прежних и не стал пускать в парадиз без билетов. Положение его существенно поправилось.
В середине декабря я покинул Аугсбург. У меня было очень тяжело на сердце из-за моей милой Гертруды, которая полагала себя беременной, но не могла решиться уехать со мной во Францию. Я охотно взял бы её, тем более что отец совсем не собирался искать ей мужа и согласился бы отдать мне дочь как любовницу.
Я уехал, имея Дюка на месте кучера, но так и не смог простить его. Когда мы прибыли в Париж, я высадил беднягу вместе с его пожитками посреди улицы Сент-Антуан и там оставил, не дав ему, несмотря на слёзные мольбы, никакой рекомендации.
С тех пор я совершенно потерял его из виду и до сих пор жалею о нем, потому что это был превосходный слуга, хотя и наделённый весьма существенными пороками. Мне можно было бы вспомнить о том, что он сделал для меня в Штутгарте, Золотурне, Неаполе, Флоренции и Турине, однако взяло верх возмущение перед его наглостью, которая скомпрометировала бы меня в глазах аугсбургских властей, если бы моя сообразительность не подсказала мне способ уличить его в краже, ибо иначе последняя непременно была бы отнесена на мой счёт. Я и так слишком часто спасал его от рук правосудия и отнюдь не скупился на вознаграждение услуг.