Костя, этот капитан не приходил в машину довертывать шурупы? Он нажал на слово «этот». Теперь капитаны знают, где и что довертывать!
Механики молчали.
Когда Федосов уходил на работу, Семен давал ему денег. И ел то, что он приносил вечером, колбасу, консервы и ноздреватый хлеб, пахнущий керосином: Федосов никогда не покупал целой буханки, он брал столько, сколько входило в карман его рабочей телогрейки. Иногда
из другого кармана он вынимал поллитровку.
Суда постепенно возвращались с промысла. По одному, по два они возникали в зеленоватой чаше Авачинской бухты, беззвучно двигались к причалам и казались издали крохотными насекомыми. Из-под острых форштевней у них разбегались тонкие усики бурунов. Тральщики подходили ближе, и можно было увидеть, что их черные когда-то борта порыжели, такелаж провис, потускнела веселая краска полуютов, а над высокими кормами треплются прокопченные, исхлестанные до бахромы флаги.
Миша, тихо сказал Семен. Передай там, что я не могу идти в рейс. Не могу совсем. Понял?..
Семен пытался заставить себя перешагнуть через порог на трап, ведущий в машину. Только один шаг, а там все будет по-старому! Но он не мог заставить себя сделать этот единственный шаг. Оказывается, все: скрежет льдин о борта, гуляющая по пайолам вода, а главное ощущение, что из машины нет выхода, двери задраены, а люди так далеко, что не верится в их присутствие, жило в нем и только притаилось на время ремонта.
Теперь мне все равно.
«Волк, подумал Семен. Волк... И хватка у него мертвая он перервет горло любому, кто встанет у него на дороге. Сейчас его долбанули, но дай ему перевести дух и он опять выберется...»
Донесся неясный шум в комнате было полно народу. Кто-то смеялся. Девичий голос произнес:
Он постоял, обводя глазами каюту, потом вынул из рундука чемодан, положил его на койку и стал складывать вещи. За этим занятием его и застал Мишка Лучкин. Распахивая дверь, он с недоумением сказал:
С-семен, ты вернешься... Эт-т-то, он неловко повел рукой в сторону бухты, въедается. Вернешься, Семен. Только осенью, к самым штормам...
Переберем сами, Сеня, а?
Семен перебил его:
На родину... Ну их, всех денег не огребешь. А посевная вот-вот начнется, земля тянет.
Да, ты говорил об этом, сказал Семен.
Да, соврал он.
Он уже занес ногу над ребристым стальным порогом. Но пальцы непроизвольно вцепились в переборку, и Семен не в силах был их оторвать. Дыханье его стало прерывистым, сердце колотилось оглушительно. По лицу тек холодный пот.
Ризнич давно ушел, а Семен еще видел тяжелые глаза и ожесточенный, брезгливый рот. Но больше всего его поразила спина Ризнича, когда он повернулся, чтобы уйти прочь. Плотно обтянутая тужуркой, сшитой с нездешним шиком, она как бы выражала отношение Ризнича к нему, Семену, к этим людям за тесно поставленными столиками, к Феликсу, который сейчас, наверно, торчит на верхнем мостике «Коршуна» и, зябко поеживаясь от сырости, вглядывается в каменистый берег Северной, к Меньшенькому, вспыльчивому, длинноногому и смешному. Да и к продутой ветрами Олюторке с ее бесконечными щербатыми скалами, полощущими в пене прибоя зеленые бороды водорослей.
Он протянул Семёну руку и еще раз назвал себя.
Да, спохватился он и вернулся к столу. Молниеносно перебрал кипу бумаг, выдернул оттуда один серый листок, нашарил конверт, свернул бумажку вчетверо и сунул ее в конверт.
Ризнич дважды сказал эту фразу, повторив ее нота в ноту, звук в звук.
Коньяк... Хотите?
Заводские поплелись к капитану. Когда они ушли, Меньшенький спустился с трапа. В руках у него был здоровенный ключ. Он пододвинулся к стармеху почти вплотную и чуть не задел его живот.
Наверное, и жизнь человека так же. Надо отойти в сторону, оглядеть человека, вспомнить все, что знаешь о нем, и глаза, руки, высказанные им вслух мысли, поступки сольются в единую форму в характер. Может быть, Семену и не хватало этой последней встречи, чтобы понять Ризнича.
Мишка ушел. «Коршун» слегка покачивало он выбрался на середину ковша. Семен всей спиной прислонился к переборке. Холодный пот снова медленно заливал его лицо.
Давай посуду, Семен...
Уличная толпа все плотнее населялась черными фуражками с темными рыбацкими
«крабами», озабоченно пробегали нарядные девчата в блестящих резиновых ботиках. И даже портовый гул загустел по-весеннему.
В кармане среди табака и хлебных крошек перекатывалась монетка. Она была единственная, и пальцы все время нащупывали ее. Это была двухкопеечная монета, выпущенная в год рождения Семена 1933. Эту монету он носил уже несколько дней. И когда покупал папиросы или спички, отыскивал ее в груде мелочи, скапливавшейся к вечеру, и снова опускал в карман.
Семен отрицательно покачал головой.
Федоров? Феликс Федоров? с недоумением переспросил Семен.
Семен не сопротивлялся. Ему даже стало легче.
Может быть, я не вернусь, Костя.
Феликс и Меньшенький были в парткоме. Потом их еще дважды вызывали туда. Вызывали и Мелешу. До окончания ремонта партком не успел разобрать дело. Задерживать траулер в порту не имело смысла каждый вымпел на промысле был дорог.