За дверями Мишка остановился. Погоди, тихо сказал он, приближая к Семену лицо, Феликс на мостике. Я лучше позову его.
В глубине двора шумно задвигались пассажиры. Феликс заговорил торопливо: хотел успеть все сказать.
Начнем с третьего... осевшим голосом произнес он, и лицо его сделалось скучным.
Вот-вот должны были показаться створы Сероглазки. Здесь положат руль вправо и добавят хода. Надо было возвращаться.
Очередь колыхнулась и продвинулась на один шаг.
Ты чего, Федосов? как-то спросил его Семен.
Гамберг. Доктор, отрекомендовался он, сняв шапку и склонив в коротком поклоне голову.
Я послал их тогда к черту... Но, кажется, я понял, в чем дело, старик...
В аэропорт ехали на такси. Чемодан положили в багажник. Моросило. Щелкал стеклоочиститель, размеренно мотались по ветровому стеклу щетки. Впереди качалась залитая талой водой дорога.
Они прибыли в два часа дня. Мишка и Меньшенький подхватили чемодан и отправились регистрировать
билет и оформлять багаж. Уже подали автобус для выезда к самолету. Весь двор заполнили пассажиры. Чтобы не толкаться, Семен и Феликс отошли к киоску там была лужа, и никто туда не подходил. На грузовике повезли вещи. Чемодан Семена лежал сверху.
Капитан...
Но затем, тронув Семена за рукав, серьезно сказал:
Может быть, дотянете до Олюторки, Барков? Там есть врач...
Красиков повел его к двери, приятельски положив на плечо свою пухлую розовую руку.
Пронзительно засигналил автобус, созывая пассажиров. И хотя оба ждали этого, они вздрогнули и растерянно взглянули друг на друга. Феликс переступил в луже с ноги на ногу.
В комнате горел свет. Кто-то сидел на подоконнике.
Завидую тебе. Голос у Кости был тихим и грустным, На материк, домой поедешь... А мой дом здесь... Я даже в Москве только п-про-ездом был... В детстве...
Да... протянул инженер. Перебирать надо.
Электрика не было. Наверное, он «резался» в домино у матросов.
Из-за борта парохода, поплевывая горячей водой и постукивая дизелем, выползает полутисс «Стремительный». На среднем ходу он проходит так близко к «Коршуну», что между судами, наверно, не просунешь руки. На крыле мостика полутисса высокий человек в блестящем резиновом плаще и капитанской фуражке. У него темно-коричневое лицо. Он что-то говорит суетящимся на палубе матросам и, пригнувшись, исчезает в узких дверях рубки.
Вы здесь ходите в любимчиках, в этой дыре? не отвечая на приглашение, сказал Ризнич. Всю жизнь терпеть не мог любимчиков. Он опять брезгливо усмехнулся. Усмехался только его маленький жесткий рот, а глаза по-прежнему смотрели мертво, не мигая. Я пил «Кубанскую», добавил он. Коньяку в карточке нет.
Как ты думаешь завтра погода летная будет? спросил Семен.
Что вы пьете? спросил Ризнич.
При первом пуске всегда охватывает волнение. Дизеля строго поблескивают металлическими боками. Внутри них застыли поршни и шатуны, готовые к первому обороту. Все проверено в третий, в пятый, в десятый раз. И все же люди изнервничались. Инженер был взволнован не меньше других. Напоследок он еще раз прошелся по машинному отделению, потрогал рукой градусники и похлопал по кожуху второго номера.
Я только хотел сказать, что это добрые парни. Четыре года мы не замечали таких парней. Понимаешь? В команде двадцать шесть человек, а мы всегда были только впятером. Брали рыбу считали, что это мы: Кузьмин, ты, Меньшенький, Мишка и я. В пролове сидели тоже на себя принимали. Вспомни-ка, Семен, кто-кто у нас только не толкался на судне! Сколько этих Кибриковых прошло через «Коршун»! Кибриков-то еще ладно матрос. А Табаков? Что, не было среди механиков или на мостике таких? А мы привыкли. Лишь бы нас не касалось. Приходили такие, как эти десятиклассники, мы и их под одну гребенку... И в результате обделались по самые уши...
Вечер самая бесконечная часть суток. Он начинается сразу после пяти, когда в бараке хлопают двери и звучат громкие разговоры, а коридор содрогается от остервенелого рева примусов. Наступают сумерки. Вечер тянется долго. Небо тяжело опускается на город, мертвые неоновые огни бросают голубые блики на стены комнаты. Возле кинотеатра «Октябрь» грустит «Арабское танго». И так без конца до рассвета, пока не побелеют остроконечные верхушки скал и в белесой дымке не забрезжут над бухтой неподвижные силуэты корабельных мачт.
Чего он авралит?
Раздраженье глухо поднималось в Семене. Он отчетливо произнес:
П-понимаешь, все никак находиться не могу, соскучился...
Он отпустил переборку и пошел обратно в свою каюту. К черту! Надо, чтобы его немедленно высадили на берег. На судоремонтной верфи или в Сероглазке, в бухте Завойко или на мысе Сигнальном в любом месте.
Я сам не знаю. Я не могу идти в море.
Перед тем как заснуть, Федосов вздыхал, ворочался, в кальсонах подходил к окошку и подолгу смотрел на ночной Петропавловск.
Семен улетал домой. Это сделали Феликс и Меньшенький. Они пришли точно в одиннадцать. Феликс вынул из внутреннего кармана тужурки голубой авиационный билет и сказал:
Да уходите вы к... Конец фразы перекрывает сирена портового буксира. На палубах судов весело и понимающе переглядываются.