Вась, ты гений, просто и тихо сказала она.
Не знаю, честно признался он.
В этот момент для него не имели значения все его таланты и стремления, Анин образ полностью заслонял их, не оставляя малейшей возможности даже думать о чём-то другом.
Ты меня любишь? так же прямо спросила Аня.
Да, не раздумывая, ответил Василий.
Больше, чем музыку?
Музыка это для тебя, нашелся он.
Она вдруг переменилась в лице, в глазах сверкнула лукавинка от прародительницы Евы:
А вот интересно, как бы ты сказал музыкой, что чувствуешь?
На секунду Василий растерялся, но только на секунду. Уже в следующий миг он взял Аню за руку и увлёк за собой в первый же по коридору кабинет, где стояло старое пианино «Тюмень». Сел и вдруг стремительно врезался в клавишный строй двенадцатым этюдом Шопена. «Революционным». И руки, перенимая душевную бурю, полетели... Каждая со своей темой, отражающей противоположные начала, смешивающиеся в общем мелодическом водовороте. Только блестящий пианист и композитор Фридерик Шопен мог вложить столько порыва, столько страсти и темпа в фортепианное произведение. И Василий Морозов был одним из немногих, кто, спустя почти двести лет, мог повторить его. За две минуты нанизанных друг на друга пассажей, пробитых насквозь аккордами возвышенной темы, Василий выразил больше, чем многолетнее томление и тихие разговоры при луне. Да и какая девушка устоит перед романтизмом Шопена, если только она не предпочитает ему одесские куплеты?
Когда в воздухе растаял звук последней ноты, они долго молчали. Первым заговорил Василий:
Жалко, что мы не родились в девятнадцатом веке, а эту чудесную музыку написал Шопен. Я мечтал бы написать её сам и посвятить тебе. А сейчас я боюсь что-либо писать, сочинять, боюсь повторить, потому что для тебя надо сделать что-то такое, чего не сможет сделать никто.
Аня положила ему руки на плечи и с блуждающей улыбкой спросила:
А что в этом случае могу сделать я?
Ты уже всё сделала...
Как? Что?
Ты есть...
Не вставая из-за инструмента, Василий взял Анины руки в свои и, с содрогающимся сердцем, приложил ладонями к губам.
Вась, я только сейчас заметила, какие у тебя красивые руки.
Зато всё остальное... так себе.
Не себе, а мне! шутливо поправила Аня.
Ты серьёзно?
Да.
Нужно было встать и повернуться к Ане лицом, но Василий не находил в себе сил. Боялся, что сердце от возвышенного и одновременно страстного волнения разорвёт грудную клетку.
Я когда читаю книги или стихи о любви, мне не хватает параллельного звучания музыки, пытаясь унять бурю, отвлечься, сказал он.
На бумагу музыку
можно записать только нотами.
А жаль. Представляешь, кто-нибудь пишет о нас... И звучит Рахманинов.
А мне почему-то слышится прелюдия и фуга Баха, до-минор...
Это потому что ты её долго разучивала, засмеялся Василий.
А то, с напускной сердитостью ответила Аня, там после хоть и размеренного, но быстрого тиканья тональной ноты, вдруг такое еще ускорение, и у меня всегда заплетались руки в этой части... И вообще, Бах такой навороченный.
Напротив, он математически выверенный. Как теорема Пифагора.
О! А с математикой у меня сам знаешь!
А у меня?!.
И оба засмеялись.
Виктор Брагин исчез. Его не было. Пропал и криво ухмыляющийся за его спиной Макс. Единственное, чего ещё хотелось чтобы вообще никого не было рядом. Самый лучший пейзаж: пустынный берег моря на закате... Банально? Зато красиво.
А за окном мелким зерном сыпал снег, зима вступала в свои права. И Брагин, по сибирским меркам, был не так уж далеко. Каких-то пятьсот километров. Все-таки он не исчез. Его просто оттеснила музыка, он отступил перед высоким полётом возвышенного чувства, но такие, как Брагин, не умеют и не могут проигрывать. Поражение для них это конец всего. Но всегда ли нужна победа любой ценой? И кто определит, что можно вложить в эту цену, дабы не стала она непомерной?
Было ещё два дня, которые Василий и Аня смогли отдать растущему чувству, перерываясь для встреч с журналистами, мастер-классов, посещения концерта симфонической музыки столичных мастеров. Кроме того, давала о себе знать ненавязчивая, но всё же осязаемая опека Изольды Матвеевны.
Ох уж эта тактичная Изольда Матвеевна! Входя в последний день, уже ближе к полуночи в номер, где она жила вместе с Аней, учительница смущенно произнесла:
Простите, но вынуждена прервать вашу идиллию, завтра тяжелый день.
Это вы нас простите, Изольда Матвеевна, встречно извинился Василий, выпуская Анины руки, мы тут засиделись. Обсуждали последний период творчества... Балакирева.
Последний период творчества! Балакирева! Изольда Матвеевна еле сдержала смех. Может, мне тоже высказать свои суждения по этому поводу?
Нет, не стоит, Изольда Матвеевна, мы уже всё обсудили. И он выскользнул за дверь.
Ну-ну... то ли одобрительно, то ли иронично качала головой учительница.
А Василий возвратился в номер, где жил вместе с Антоном Брюховецким, весьма тучным флегматиком, которого в музыкалке прочили во всемирные теноры, а в школе общеобразовательной дразнили прозвищем Непаваротти.
Завтра домой, грустно сказал Василий.